Двадцать лет ждал я напрасно; наконец судьба привела меня в те места, где тридцать три года тому назад так весело проходило мое детство и где я нашел теперь одни могилы. Всякий из нас нес утраты, всякий поймет мои чувства. Здесь же получены были мною нумера журнала с ученическими тетрадями Лермонтова и объявление, угрожавшее выходом в свет трех томов его сочинений, куда войдут тетради и значительное число его детских стихотворений. Праведный боже! Зачем же выпускать в свет столько плохих стихов, как будто их и без того мало? Под влиянием этих чувств я преодолел свою нерешительность и взялся за перо. Не беллетристическое произведение предлагаю публике, а правдивое описание того, что происходило в жизни человека, интересующего настоящее время.
Михаил Юрьевич Лермонтов родился 3 октября 1814 года в имении бабушки своей, Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, рожденной Столыпиной, в селе Тарханах, Чембарского уезда, Пензенской губернии.
Будучи моложе его четырьмя годами, не могу ничего положительного сказать о его первом детстве; знаю только, что он остался после матери нескольких месяцев на руках у бабушки, а отец его, Юрий Петрович, жил в своей деревне Ефремовского уезда и приезжал не часто навещать сына, которого бабушка любила без памяти и взяла на свое попечение, назначая ему принадлежащее ей имение (довольно порядочное, по тогдашнему счету шестьсот душ), так как у ней других детей не было. Слыхал также, что он был с детства очень слаб здоровьем, почему бабушка возила его раза три на Кавказ к минеральным водам. Сам же начинаю его хорошо помнить с осени 1825 года.
Покойная мать моя была родная и любимая племянница Елизаветы Алексеевны, которая и уговаривала ее переехать с Кавказа, где мы жили, в Пензенскую губернию, и помогла купить имение в трех верстах от своего, а меня, из дружбы к ней, взяла к себе на воспитание вместе с Мишелем, как мы все звали Михаила Юрьевича.
Таким образом, все мы вместе приехали осенью 1825 года из Пятигорска в Тарханы, и с этого времени мне живо помнится смуглый, с черными блестящими глазками Мишель, в зеленой курточке и с клоком белокурых волос надо лбом, резко отличавшихся от прочих, черных как смоль. Учителями были M-r Capet, высокий и худощавый француз с горбатым носом, всегдашний наш спутник, и бежавший из Турции в Россию грек; но греческий язык оказался Мишелю не по вкусу, уроки его были отложены на неопределенное время, а кефалонец занялся выделкой шкур палых собак и принялся учить этому искусству крестьян; он, бедный, давно уже умер, но промышленность, созданная им, развилась и принесла плоды великолепные: много тарханцев от нее разбогатело, и поныне чуть ли не половина села продолжает скорняжничать.
Помнится мне еще, как бы сквозь сон, лицо доброй старушки немки, Кристины Осиповны, няни Мишеля, и домашний доктор Левис, по приказанию которого нас кормили весной по утрам черным хлебом с маслом, посыпанным крессом, и не давали мяса, хотя Мишель, как мне всегда казалось, был совсем здоров, и в пятнадцать лет, которые мы провели вместе, я не помню его серьезно больным ни разу.
Жил с нами сосед из Пачелмы (соседняя деревня) Николай Гаврилович Давыдов, гостили довольно долго дальние родственники бабушки, два брата Юрьевы, двое князей Максютовых, часто наезжали и близкие родные с детьми и внучатами, кроме того, большое соседство, словом, дом был всегда битком набит. У бабушки были три сада, большой пруд перед домом, а за прудом роща; летом простору вдоволь. Зимой немного теснее, зато на пруду мы разбивались на два стана и перекидывались снежными комьями; на плотине с сердечным замиранием смотрели, как православный люд, стена на стену (тогда еще не было запрету), сходился на кулачки, и я помню, как раз расплакался Мишель, когда Василий-садовник выбрался из свалки с губой, рассеченной до крови. Великим постом Мишель был мастер делать из талого снегу человеческие фигуры в колоссальном виде; вообще он был счастливо одарен способностями к искусствам; уже тогда рисовал акварелью довольно порядочно и лепил из крашеного воску целые картины; охоту за зайцем с борзыми, которую раз всего нам пришлось видеть, вылепил очень удачно, также переход через Граник и сражение при Арбеллах, со слонами, колесницами, украшенными стеклярусом, и косами из фольги. Проявления же поэтического таланта в нем вовсе не было заметно в то время, все сочинения по заказу Capet он писал прозой, и нисколько не лучше своих товарищей.
Когда собирались соседки, устраивались танцы и раза два был домашний спектакль; бабушка сама была очень печальна, ходила всегда в черном платье и белом старинном чепчике без лент, но была ласкова и добра, и любила, чтобы дети играли и веселились, и нам было у нее очень весело.
Так прожили мы два года. В 1827 году она поехала с Мишелем в Москву, для его воспитания, а через год и меня привезли к ним. В Мишеле нашел я большую перемену, он был уже не дитя, ему минуло четырнадцать лет; он учился прилежно. M-r Gindrot, гувернер, почтенный и добрый старик, был, однако, строг и взыскателен и держал нас в руках; к нам ходили разные другие учители, как водится. Тут я в первый раз увидел русские стихи у Мишеля: Ломоносова, Державина, Дмитриева, Озерова, Батюшкова, Крылова, Жуковского, Козлова и Пушкина, тогда же Мишель прочел мне своего сочинения стансы К; меня ужасно интриговало, что значит слово стансы и зачем три звездочки? Однако ж промолчал, как будто понимаю. Вскоре была написана первая поэма «Индианка» и начал издаваться рукописный журнал «Утренняя заря», на манер «Наблюдателя» или «Телеграфа», как следует, с стихотворениями и изящною словесностью, под редакцией Николая Гавриловича; журнала этого вышло несколько нумеров, по счастию, перед отъездом в Петербург, все это было сожжено, и многое другое, при разборе старых бумаг.
Через год Мишель поступил полупансионером в Университетский благородный пансион, и мы переехали с Поварской на Малую Молчановку в дом Чернова. Пансионская жизнь Мишеля была мне мало известна, знаю только, что там с ним не было никаких историй; изо всех служащих при пансионе видел только одного надзирателя, Алексея Зиновьевича Зиновьева, бывавшего часто у бабушки, а сам в пансионе был один только раз, на выпускном акте, где Мишель декламировал стихи Жуковского: «Безмолвное море, лазурное море, стою очарован над бездной твоей». Впрочем, он не был мастер декламировать и даже впоследствии читал свои прекрасные стихи довольно плохо.
В соседстве с нами жило семейство Лопухиных, старик отец, три дочери-девицы и сын; они были с нами как родные и очень дружны с Мишелем, который редкий день там не бывал. Были также у нас родственницы со взрослыми дочерьми, часто навещавшие нас, так что первое общество, в которое попал Мишель, было преимущественно женское, и оно непременно должно было иметь влияние на его впечатлительную натуру.
Вскоре потом умер M-r Gindrot, на место его поступил M-r Winson, англичанин, и под его руководством Мишель начал учиться по-английски. Сколько мне помнится, это случилось в 1829 году, впрочем, не могу с достоверностью приводить точные цифры; это так давно, более тридцати лет, я был ребенком, никогда никаких происшествий не записывал и не мог думать, чтобы мне когда-нибудь пришлось доставлять материалы для биографии Лермонтова. В одном могу ручаться, это в верности как самих фактов, так и последовательности их.
Мишель начал учиться английскому языку по Байрону и через несколько месяцев стал свободно понимать его; читал Мура и поэтические произведения Вальтера Скотта (кроме этих трех, других поэтов Англии я у него никогда не видал), но свободно объясняться по-английски никогда не мог, французским же и немецким языком владел как собственным. Изучение английского языка замечательно тем, что с этого времени он начал передразнивать Байрона.
Вообще большая часть произведений Лермонтова этой эпохи, то есть с 1829 по 1833 год, носит отпечаток скептицизма, мрачности и безнадежности, но в действительности чувства эти были далеки от него. Он был характера скорее веселого, любил общество, особенно женское, в котором почти вырос и которому нравился живостию своего остроумия и склонностью к эпиграмме; часто посещал театр, балы, маскарады; в жизни не знал никаких лишений, ни неудач: бабушка в нем души не чаяла и никогда ни в чем ему не отказывала; родные и короткие знакомые носили его, так сказать, на руках; особенно чувствительных утрат он не терпел; откуда же такая мрачность, такая безнадежность? Не была ли это скорее драпировка, чтобы казаться интереснее, так как байронизм и разочарование были в то время в сильном ходу, или маска, чтобы морочить обворожительных московских львиц? Маленькая слабость, очень извинительная в таком молодом человеке. Тактика эта, как кажется, ему и удавалась, если судить по воспоминаниям. Одно из них случилось мне прочесть в «Русском вестнике» года три тому назад. Автор этих «Воспоминаний», называвшийся Катенькой, как видно из его рассказа, у нас же и в то время известный под именем Miss Black-eyes Сушкова, впоследствии Хвостова, вероятно, и не подозревает, что всем происшествиям был свидетель, на которого, как на ребенка, никто не обращал внимания, но который много замечал, и понимал, и помнит, между прочим, и то, что никогда ни Alexandrine W., ни Catherine S. в нашем соседстве, в Москве, не жили; что у бабушки не было брата, служившего с Грибоедовым, и тот, о ком идет речь, был военным губернатором (Николай Алексеевич Столыпин) в Севастополе, где в 1830 году во время возмущения и убит; что, наконец, Мишель не был косолап и глаза его были вовсе не красные, а скорее прекрасные.
Будучи студентом, он был страстно влюблен, но не в мисс Блэк-айз и даже не в кузину ее (да не прогневается на нас за это известие тень знаменитой поэтессы), а в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину, это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная. Как теперь помню ее ласковый взгляд и светлую улыбку; ей было лет пятнадцать - шестнадцать; мы же были дети и сильно дразнили ее; у ней на лбу чернелось маленькое родимое пятнышко, и мы всегда приставали к ней, повторяя: «У Вареньки родинка, Варенька уродинка», но она, добрейшее создание, никогда не сердилась. Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей, несмотря на некоторые последующие увлечения, но оно не могло набросить (и не набросило) мрачной тени на его существование, напротив: в начале своем оно возбудило взаимность, впоследствии, в Петербурге, в гвардейской школе, временно заглушено было новою обстановкой и шумною жизнью юнкеров тогдашней школы, по вступлении в свет новыми успехами в обществе и литературе; но мгновенно и сильно пробудилось оно при неожиданном известии о замужестве любимой женщины; в то время о байронизме не было уже и помину.
В домашней жизни своей Лермонтов был почти всегда весел, ровного характера, занимался часто музыкой, а больше рисованием, преимущественно в батальном жанре, также играли мы часто в шахматы и в военную игру, для которой у меня всегда было в готовности несколько планов. Все это неоспоримо убеждает меня в мысли, что байронизм был не больше как драпировка; что никаких мрачных мучений, ни жертв, ни измен, ни ядов лобзанья в действительности не было; что все стихотворения Лермонтова, относящиеся ко времени его пребывания в Москве, только детские шалости, ничего не объясняют и не выражают; почему и всякое суждение о характере и состоянии души поэта, на них основанное, приведет к неверному заключению, к тому же, кроме двух или трех, они не выдерживают снисходительнейшей критики, никогда автором их не назначались к печати, а сохранились от auto da-fé случайно, не прибавляя ничего к литературной славе Лермонтова, напротив, могут только навести скуку на читателя, и всем, кому дорога память покойного поэта, надо очень, очень жалеть, что творения эти появились в печати.
По выпуске из пансиона Мишель поступил в Московский университет, кажется, в 1831 году. К этому времени относится начало его поэмы «Демон», которую так много и долго он впоследствии переделывал; в первоначальном виде ее действие происходило в Испании и героиней была монахиня; также большая часть его произведений с байроническим направлением и очень много мелких, написанных по разным случаям, так как он, с поступлением в университет, стал посещать московский grand-monde. Г. Дудышкин, в статье своей «Ученические тетради Лермонтова», приводит некоторые из этих стихотворений, недоумевая, к чему их отнести; мне известно, что они были написаны по случаю одного маскарада в Благородном собрании, куда Лермонтов явился в костюме астролога, с огромной книгой судеб под мышкой, в этой книге должность кабалистических знаков исправляли китайские буквы, вырезанные мною из черной бумаги, срисованные в колоссальном виде с чайного ящика и вклеенные на каждой странице; под буквами вписаны были приведенные г. Дудышкиным стихи, назначенные разным знакомым, которых было вероятие встретить в маскараде, где это могло быть и кстати и очень мило, но какой смысл могут иметь эти очень слабые стишки в собрании сочинений поэта?
Тот же писатель и в той же статье предполагает, что Miss Alexandrine - лицо, играющее важную роль в эти годы жизни Лермонтова. Это отчасти справедливо, только не в том смысле, какой, кажется, желает намекнуть автор. Miss Alexandrine, то есть Александра Михайловна Верещагина, кузина его, принимала в нем большое участие, она отлично умела пользоваться немного саркастическим направлением ума своего и иронией, чтобы овладеть этой беспокойною натурой и направлять ее, шутя и смеясь, к прекрасному и благородному; все письма Александры Михайловны к Лермонтову доказывают ее дружбу к нему <...>. Между тем, как о девушке, страстно и долго им любимой, во всем собрании трудно найти малейший намек.
В Москве же Лермонтовым были написаны поэмы: «Литвинка», «Беглец», «Измаил-Бей», «Два брата», «Хаджи Абрек», «Боярин Орша» и очень слабое драматическое произведение с немецким заглавием «Menschen und Leidenschaften». Не понимаю, каким образом оно оказалось налицо; я был уверен, что мы сожгли эту трагедию вместе с другими плохими стихами, которых была целая куча.
Развлекаемый светскими удовольствиями, Лермонтов, однако же, занимался лекциями, но не долго пробыл в университете; вследствие какой-то истории с одним из профессоров, в которую он случайно и против воли был замешан, ему надо было оставить Московский университет, и в конце 1832 года он отправился с бабушкой в Петербург, чтобы поступить в тамошний, но вместо университета он поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, в лейб-гвардии Гусарский полк. Через год, то есть в начале 1834, я тоже прибыл в Петербург для поступления в Артиллерийское училище и опять поселился у бабушки. В Мишеле я нашел опять большую перемену. Он сформировался физически; был мал ростом, но стал шире в плечах и плотнее, лицом по-прежнему смугл и нехорош собой; но у него был умный взгляд, хорошо очерченные губы, черные и мягкие волосы, очень красивые и нежные руки; ноги кривые (правую, ниже колена, он переломил в школе, в манеже, и ее дурно срастили).
Я привез ему поклон от Вареньки. В его отсутствие мы с ней часто о нем говорили; он нам обоим, хотя не одинаково, но равно был дорог. При прощанье, протягивая руку, с влажными глазами, но с улыбкой, она сказала мне:
Поклонись ему от меня; скажи, что я покойна, довольна, даже счастлива.
Мне очень было досадно на него, что он выслушал меня как будто хладнокровно и не стал о ней расспрашивать; я упрекнул его в этом, он улыбнулся и отвечал:
Ты еще ребенок, ничего не понимаешь!
А ты хоть и много понимаешь, да не сто́ишь ее мизинца! - возразил я, рассердившись не на шутку.
Это была первая и единственная наша ссора; но мы скоро помирились.
Школа была тогда на том месте у Синего моста, где теперь дворец ее высочества Марии Николаевны. Бабушка наняла квартиру в нескольких шагах от школы, на Мойке же, в доме Ланскова, и я почти каждый день ходил к Мишелю с контрабандой, то есть с разными pâtés froids, pâtés de Strasbourg, конфетами и прочим, и таким образом имел случай видеть и знать многих из его товарищей, между которыми был приятель его Вонляр-Лярский, впоследствии известный беллетрист, и два брата Мартыновы, из коих меньшой, красивый и статный молодой человек, получил такую печальную (по крайней мере, для нас) известность. <...>
Нравственно Мишель в школе переменился не менее как и физически, следы домашнего воспитания и женского общества исчезли; в то время в школе царствовал дух какого-то разгула, кутежа, бамбошерства; по счастию, Мишель поступил туда не ранее девятнадцати лет и пробыл там не более двух; по выпуске в офицеры все это пропало, как с гуся вода. Faut que jeunesse jette sa gourme, говорят французы.
Способности свои к рисованию и поэтический талант он обратил на карикатуры, эпиграммы и другие неудобные к печати произведения, помещавшиеся в издаваемом в школе рукописном иллюстрированном журнале, некоторые из них ходили по рукам отдельными выпусками. Для образчика могу привести несколько стихов из знаменитой в свое время и в своем месте поэмы «Уланша»:
Идет наш шумный эскадрон
Гремящей пестрою толпою,
Повес усталых клонит сон,
Уж поздно, темной синевою
Покрылось небо, день угас,
Повесы ропщут...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но вот Ижорка, слава богу!
Пора раскланяться с конем.
Как должно вышел на дорогу
Улан с завернутым значком;
Он по квартирам важно, чинно
Повел начальников с собой,
Хотя, признаться, запах винный
Изобличал его порой.
Но без вина что жизнь улана?
Его душа на дне стакана,
И кто два раза в день не пьян,
Тот, извините, не улан!
Сказать вам имя квартирьера?
То был Лафа, буян лихой,
С чьей молодецкой головой
Ни доппель-кюмель, ни мадера,
Ни даже шумное аи
Ни разу сладить не могли.
Его коричневая кожа
Сияла в множестве угрях,
Ну, словом, все, походка, рожа
На сердце наводило страх.
Задвинув кивер на затылок,
Идет он, все гремит на нем,
Как дюжина пустых бутылок
Толкаясь в ящике большом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лафа угрюмо в избу входит,
Шинель, скользя, валится с плеч,
Кругом он дико взоры водит
И мнит, что видит сотни свеч...
Пред ним меж тем одна лучина,
Дымясь, треща, горит она,
Но что за дивная картина
Ее лучом озарена!
Сквозь дым волшебный, дым табачный,
Мелькают лица юнкеров.
Их рожи красны, взоры страшны,
Кто в сбруе весь, кто без ш <танов>
Пируют! - В их кругу туманном
Дубовый стол и ковш на нем,
И пунш в ушате деревянном
Пылает синим огоньком... и т. д.
Домой он приходил только по праздникам и воскресеньям и ровно ничего не писал. В школе он носил прозванье Маёшки, от М-г Mayeux, горбатого и остроумного героя давно забытого шутовского французского романа.
Два злополучные года пребывания в школе прошли скоро, и в начале 1835 его произвели в офицеры, в лейб-гусарский полк, я же поступил в Артиллерийское училище и, в свою очередь, стал ходить домой только по воскресеньям и праздникам.
С нами жил в то время дальний родственник и товарищ Мишеля по школе, Николай Дмитриевич Юрьев, который после тщетных стараний уговорить Мишеля печатать свои стихи передал, тихонько от него, поэму «Хаджи Абрек» Сенковскому, и она, к нашему немалому удивлению, в одно прекрасное утро появилась напечатанною в «Библиотеке для чтения». Лермонтов был взбешен, по счастью, поэму никто не разбранил, напротив, она имела некоторый успех, и он стал продолжать писать, но все еще не печатать.
По производстве его в офицеры бабушка сказала, что Мише нужны деньги, и поехала в Тарханы (это была их первая разлука). И действительно, Мише нужны были деньги; я редко встречал человека беспечнее его относительно материальной жизни, кассиром был его Андрей, действовавший совершенно бесконтрольно. Когда впоследствии он стал печатать свои сочинения, то я часто говорил ему: «Зачем не берешь ты ничего за свои стихи. Пушкин был не беднее тебя, однако платили же ему книгопродавцы по золотому за каждый стих», но он, смеясь, отвечал мне словами Гете:
Das Lied, das aus der Kehie dringt
Ist Lohn, der reichlich lohnet .
Он жил постоянно в Петербурге, а в Царское Село, где стояли гусары, езжал на ученья и дежурства. В том же полку служил родственник его Алексей Аркадьевич Столыпин, известный в школе, а потом и в свете под именем Мунго. Раз они вместе отправились в сентиментальное путешествие из Царского в Петергоф, которое Лермонтов описал в стихах:
Садится солнце за горой,
Туман дымится над болотом.
И вот, дорогой столбовой,
Летят, склонившись над лукой,
Два всадника, большим налетом... и т. д..
В это время, то есть до 1837 года, Лермонтов написал «Казначейшу», «Песню о царе Иоанне и купце Калашникове», начал роман в прозе без заглавия и драму в прозе «Два брата», переделал «Демона», набросал несколько сцен драмы «Арбенин» (впоследствии названной «Маскарад») и несколько мелких стихотворений, все это читалось дома, между короткими. В 1836 году бабушка, соскучившись без Миши, вернулась в Петербург. Тогда же жил с нами сын старинной приятельницы ее, С. А. Раевский. Он служил в военном министерстве, учился в университете, получил хорошее образование и имел знакомство в литературном кругу.
В это же время я имел случай убедиться, что первая страсть Мишеля не исчезла. Мы играли в шахматы, человек подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: «Вот новость - прочти», и вышел из комнаты. Это было известие о предстоящем замужестве В. А. Лопухиной.
Через Раевского Мишель познакомился с А.А. Краевским, которому отдавал впоследствии свои стихи для помещения в «Отечественных записках». Раевский имел верный критический взгляд, его замечания и советы были не без пользы для Мишеля, который, однако же, все еще не хотел печатать свои произведения, и имя его оставалось неизвестно большинству публики, когда в январе 1837 года мы все были внезапно поражены слухом о смерти Пушкина. Современники помнят, какое потрясение известие это произвело в Петербурге. Лермонтов не был лично знаком с Пушкиным, но мог и умел ценить его. Под свежим еще влиянием истинного горя и негодования, возбужденного в нем этим святотатственным убийством, он, в один присест, написал несколько строф, разнесшихся в два дня по всему городу. С тех пор всем, кому дорого русское слово, стало известно имя Лермонтова.
Стихи эти были написаны с эпиграфом из неизданной трагедии г. Жандра «Венцеслав»:
Отмщенья, государь! Отмщенья!
Паду к ногам твоим,
Будь справедлив и накажи убийцу,
Чтоб казнь его в позднейшие века
Твой правый суд потомству возвестила,
Чтоб видели злодеи в ней пример.
Не привожу самих стихов, так как они уже напечатаны вполне. <...>
Нетрудно представить себе, какое впечатление строфы «На смерть Пушкина» произвели в публике, но они имели и другое действие. Лермонтова посадили под арест в одну из комнат верхнего этажа здания Главного штаба, откуда он отправился на Кавказ прапорщиком в Нижегородский драгунский полк. Раевский попался тоже под сюркуп, его с гауптвахты, что на Сенной, перевели на службу в Петрозаводск; на меня же полковник Кривопишин, производивший у нас домашний обыск, не удостоил обратить, по счастию, никакого внимания, и как я, так и тщательно списанный экземпляр подвергнувшихся гонению стихов остались невредимы.
Под арестом к Мишелю пускали только его камердинера, приносившего обед; Мишель велел завертывать хлеб в серую бумагу и на этих клочках с помощью вина, печной сажи и спички написал несколько пьес, а именно: «Когда волнуется желтеющая нива»; «Я, матерь божия, ныне с молитвою»; «Кто б ни был ты, печальный мой сосед», и переделал старую пьесу «Отворите мне темницу», прибавив к ней последнюю строфу «Но окно тюрьмы высоко».
Старушка бабушка была чрезвычайно поражена этим происшествием, но осталась в Петербурге, с надеждой выхлопотать внуку помилование, в чем через родных, а в особенности через Л. В. Дубельта и успела; менее чем через год Мишеля возвратили и перевели прежде в Гродненский, а вскоре, по просьбе бабушки же, опять в лейб-гусарский полк. <...>
Незадолго до смерти Пушкина, по случаю политической тревоги на Западе, Лермонтов написал пьесу вроде известной «Клеветникам России», но, находясь некоторым образом в опале, никогда не хотел впоследствии напечатать ее, по очень понятному чувству. Так как пьеса эта публике совершенно неизвестна (если не помещена в последнем издании), то привожу и ее здесь:
Опять народные витии
За дело падшее Литвы
На славу гордую России
Опять, шумя, восстали вы!.. и т.д..
По возвращении в Петербург Лермонтов стал чаще ездить в свет, но более дружеский прием находил в доме у Карамзиных, у г-жи Смирновой и князя Одоевского. Литературная деятельность его увеличилась. Он писал много мелких лирических стихотворений, переделал в третий раз поэму «Демон», окончил драму «Маскарад», переделал давно написанную им поэму «Мцыри» и еще несколько пьес, которые теперь не упомню; начал роман «Герой нашего времени». Словом, это была самая деятельная эпоха его жизни в литературном отношении. С 1839 года стал он печатать свои произведения в «Отечественных записках»; у него не было чрезмерного авторского самолюбия; он не доверял себе, слушал охотно критические замечания тех, в чьей дружбе был уверен и на чей вкус надеялся, притом не побуждался меркантильными расчетами, почему и делал строгий выбор произведениям, которые назначал к печати. Не могу опять с истинною сердечною горестию не пожалеть, что по смерти Лермонтова его сочинения издаются не с такою же разборчивостью.
Ужель (как сказал он сам) ребяческие чувства,
Нестройный, безотчетный бред,
Достойны строгого искусства?
Их осмеет, забудет свет.
Весной 1838 года приехала в Петербург с мужем Варвара Александровна проездом за границу. Лермонтов был в Царском, я послал к нему нарочного, а сам поскакал к ней. Боже мой, как болезненно сжалось мое сердце при ее виде! Бледная, худая, и тени не было прежней Вареньки, только глаза сохранили свой блеск и были такие же ласковые, как и прежде. «Ну, как вы здесь живете?» - «Почему же это вы?» - «Потому, что я спрашиваю про двоих». - «Живем, как бог послал, а думаем и чувствуем, как в старину. Впрочем, другой ответ будет из Царского через два часа». Это была наша последняя встреча; ни ему, ни мне не суждено было ее больше видеть. Она пережила его, томилась долго и скончалась, говорят, покойно, лет десять тому назад.
В.А. Жуковский хотел видеть Лермонтова, которого ему и представили. Маститый поэт принял молодого дружески и внимательно и подарил ему экземпляр своей «Ундины» с собственноручною надписью. Один из членов царской фамилии пожелал прочесть «Демона», ходившего в то время по рукам, в списках более или менее искаженных. Лермонтов принялся за эту поэму в четвертый раз, обделал ее окончательно, отдал переписать каллиграфически и, по одобрении к печати цензурой, препроводил по назначению. Через несколько дней он получил ее обратно, и это единственный экземпляр полный и после которого «Демон» не переделывался. Экземпляр этот должен находиться у г. Алопеуса, к которому перешел от меня через Обухова, товарища моего по Артиллерийскому училищу. Есть еще один экземпляр «Демона», писанный весь рукой Лермонтова и переданный мною Дмитрию Аркадьевичу Столыпину.
Мы часто в последнее время говорили с Лермонтовым о «Демоне». Бесспорно, в нем есть прекрасные стихи и картины, хотя я тогда, помня Кавказ, как сквозь сон, не мог, как теперь, судить о поразительной верности этих картин. Без сомнения, явясь в печати, он должен был иметь успех, но мог возбудить и очень строгую рецензию. Мне всегда казалось, что «Демон» похож на оперу с очаровательнейшею музыкой и пустейшим либретто. В опере это извиняется, но в поэме не так. Дельный критик может и должен спросить поэта, в особенности такого, как Лермонтов: «Какая цель твоей поэмы, какая в ней идея?» В «Демоне» видна одна цель - написать несколько прекрасных стихов и нарисовать несколько прелестных картин дивной кавказской природы, это хорошо, но мало. Идея же, смешно сказать, вышла такая, о какой сам автор и не думал. В самом деле, вспомните строфу:
И входит он, любить готовый,
С душой открытой для добра... и проч.
Не правда ли, что тут князю де Талейрану пришлось бы повторить небесной полиции свое слово: surtout pas trop de zèle, Messieurs! Посланник рая очень некстати явился защищать Тамару от опасности, которой не существовало; этою неловкостью он помешал возрождению Демона и тем приготовил себе и своим в будущем пропасть хлопот, от которых они навек бы избавились, если бы посланник этот был догадливее. Безнравственной идеи этой Лермонтов не мог иметь; хотя он и не отличался особенно усердным выполнением религиозных обрядов, но не был ни атеистом, ни богохульником. Прочтите его пьесы «Я, матерь божия, ныне с молитвою», «В минуту жизни трудную», «Когда волнуется желтеющая нива», «Ветка Палестины» и скажите, мог ли человек без теплого чувства в сердце написать эти стихи? Мною предложен был другой план: отнять у Демона всякую идею о раскаянии и возрождении, пусть он действует прямо с целью погубить душу святой отшельницы, чтобы борьба Ангела с Демоном происходила в присутствии Тамары, но не спящей; пусть Тамара, как высшее олицетворение нежной женской натуры, готовой жертвовать собой, переходит с полным сознанием на сторону несчастного, но, по ее мнению, кающегося страдальца, в надежде спасти его; остальное все оставить как есть, и стих:
Она страдала и любила,
И рай открылся для любви...-
спасает эпилог. «План твой, - отвечал Лермонтов, - недурен, только сильно смахивает на Элоу «Sœur des anges» Альфреда де Виньи. Впрочем, об этом можно подумать. Демона мы печатать погодим, оставь его пока у себя». Вот почему поэма «Демон», уже одобренная Цензурным комитетом, осталась при жизни Лермонтова ненапечатанною. Не сомневаюсь, что только смерть помешала ему привести любимое дитя своего воображения в вид, достойный своего таланта.
Здесь, кстати, замечу две неточности в этой поэме:
Он сам властитель Синодала...
В Грузии нет Синодала, а есть Цинундалы, старинный замок в очаровательном месте в Кахетии, принадлежащий одной из древнейших фамилий Грузии, князей Чавчавадзе, разграбленный лет восемь тому назад сыном Шамиля.
Бежали робкие грузины...
Грузины не робки, напротив, их скорее можно упрекнуть в безумной отваге, что засвидетельствует вся кавказская армия, понимающая, что такое храбрость. Лермонтов не мог этого не знать, он сам ходил с ними в огонь, бежать могли рабы князя, это обмолвка.
Зимой 1839 года Лермонтов был сильно заинтересован кн. Щербатовой (к ней относится пьеса «На светские цепи»). Мне ни разу не случалось ее видеть, знаю только, что она была молодая вдова, а от него слышал, что такая, что ни в сказке сказать, ни пером написать. То же самое, как видно из последующего, думал про нее и г. де Барант, сын тогдашнего французского посланника в Петербурге. Немножко слишком явное предпочтение, оказанное на бале счастливому сопернику, взорвало Баранта, он подошел к Лермонтову и сказал запальчиво: «Vous profitez trop, Monsieur, de ce que nous sommes dans un pays où le duel est défendu».- «Qu"àça ne tienne, Monsieur, - отвечал тот, - je me mets entièrement à votre disposition», и на завтра назначена была встреча; это случилось в середу на масленице 1840 года. Нас распустили из училища утром, и я, придя домой часов в девять, очень удивился, когда человек сказал мне, что Михаил Юрьевич изволили выехать в семь часов; погода была прескверная, шел мокрый снег с мелким дождем. Часа через два Лермонтов вернулся, весь мокрый, как мышь. «Откуда ты эдак?» - «Стрелялся». - «Как, что, зачем, с кем?» - «С французиком».
- «Расскажи». Он стал переодеваться и рассказывать: «Отправился я к Мунге, он взял отточенные рапиры и пару кухенрейтеров, и поехали мы за Черную Речку. Они были на месте. Мунго подал оружие, француз выбрал рапиры, мы стали по колено в мокром снегу и начали; дело не клеилось, француз нападал вяло, я не нападал, но и не поддавался. Мунго продрог и бесился, так продолжалось минут десять. Наконец он оцарапал мне руку ниже локтя, я хотел проколоть ему руку, но попал в самую рукоятку, и моя рапира лопнула. Секунданты подошли и остановили нас; Мунго подал пистолеты, тот выстрелил и дал промах, я выстрелил на воздух, мы помирились и разъехались, вот и все».
История эта оставалась довольно долго без последствий, Лермонтов по-прежнему продолжал выезжать в свет и ухаживать за своей княгиней; наконец одна неосторожная барышня Б, вероятно, безо всякого умысла, придала происшествию достаточную гласность в очень высоком месте, вследствие чего приказом по гвардейскому корпусу поручик лейб-гвардии Гусарского полка Лермонтов за поединок был предан военному суду с содержанием под арестом, и в понедельник на страстной неделе получил казенную квартиру в третьем этаже с.-петербургского ордонанс-гауза, где и пробыл недели две, а оттуда перемещен на арсенальную гауптвахту, что на Литейной. В ордонанс-гауз к Лермонтову тоже никого не пускали; бабушка лежала в параличе и не могла выезжать, однако же, чтобы Мише было не так скучно и чтоб иметь о нем ежедневный и достоверный бюллетень, она успела выхлопотать у тогдашнего коменданта или плац-майора, не помню хорошенько, барона З<ахаржевского>, чтоб он позволил впускать меня к арестанту. Благородный барон сжалился над старушкой и разрешил мне под своею ответственностью свободный вход, только у меня всегда отбирали на лестнице шпагу (меня тогда произвели и оставили в офицерских классах дослушивать курс). Лермонтов не был очень печален, мы толковали про городские новости, про новые французские романы, наводнявшие тогда, как и теперь, наши будуары, играли в шахматы, много читали, между прочим Андре Шенье, Гейне и «Ямбы» Барбье, последние ему не нравились, изо всей маленькой книжки он хвалил только одну следующую строфу, из пьесы «La Popularité»:
C"est la mer, c"est la mer, d"abord calme et sereine,
La mer, aux premiers feux du jour,
Chantant et souriant comme une jeune reine,
La mer blonde et pleine d"amour.
La mer baisant le sable et caressant la rive
Du beaume enivrant de ses flots,
Et berçant sur sa gorge, ondoyante et lassive,
Son peuple brun de matelots.
Здесь написана была пьеса «Соседка», только с маленьким прибавлением. Она действительно была интересная соседка, я ее видел в окно, но решеток у окна не было, и она была вовсе не дочь тюремщика, а, вероятно, дочь какого-нибудь чиновника, служащего при ордонанс-гаузе, где и тюремщиков нет, а часовой с ружьем точно стоял у двери, я всегда около него ставил свою шпагу.
Между тем военно-судное дело шло своим порядком и начинало принимать благоприятный оборот вследствие ответа Лермонтова, где он писал, что не считал себя вправе отказать французу, так как тот в словах своих не коснулся только его, Лермонтова, личности, а выразил мысль, будто бы вообще в России невозможно получить удовлетворения, сам же никакого намерения не имел нанести ему вред, что доказывалось выстрелом, сделанным на воздух. Таким образом, мы имели надежду на благоприятный исход дела, как моя опрометчивость все испортила. Барант очень обиделся, узнав содержание ответа Лермонтова, и твердил везде, где бывал, что напрасно Лермонтов хвастается, будто подарил ему жизнь, это неправда, и он, Барант, по выпуске Лермонтова из-под ареста, накажет его за это хвастовство. Я узнал эти слова француза, они меня взбесили, и я пошел на гауптвахту. «Ты сидишь здесь, - сказал я Лермонтову, - взаперти и никого не видишь, а француз вот что про тебя везде трезвонит громче всяких труб». Лермонтов написал тотчас записку, приехали два гусарские офицера, и я ушел от него. На другой день он рассказал мне, что один из офицеров привозил к нему на гауптвахту Баранта, которому Лермонтов высказал свое неудовольствие и предложил, если он, Барант, недоволен, новую встречу по окончании своего ареста, на что Барант при двух свидетелях отвечал так: «Monsieur, les bruits qui sont parvenus jusqu"à vous sont inexacts, et je m"empresse de vous dire que je me tiens pour parfaitement satisfait».
После чего его посадили в карету и отвезли домой.
Нам казалось, что тем дело и кончилось; напротив, оно только начиналось. Мать Баранта поехала к командиру гвардейского корпуса с жалобой на Лермонтова за то, что он, будучи на гауптвахте, требовал к себе ее сына и вызывал его снова на дуэль. После такого пассажа дело натянулось несколько, поручика Лермонтова тем же чином перевели на Кавказ в Тенгинский пехотный полк, куда он отправился, а вслед за ним и бабушка поехала в деревню. Отсутствие их было непродолжительно; Лермонтов получил отпуск и к новому 1841 году вместе с бабушкой возвратился в Петербург.
Все бабушкины попытки выхлопотать еще раз своему Мише прощенье остались без успеха, ей сказали, что не время еще, надо подождать.
Лермонтов пробыл в Петербурге до мая; с Кавказа он привез несколько довольно удачных видов своей работы, писанных масляными красками, несколько стихотворений и роман «Герой нашего времени», начатый еще прежде, но оконченный в последний приезд в Петербург. В публике существует мнение, будто в «Герое нашего времени» Лермонтов хотел изобразить себя; сколько мне известно, ни в характере, ни в обстоятельствах жизни ничего нет общего между Печориным и Лермонтовым, кроме ссылки на Кавказ. Идеал, к которому стремилась вся праздная молодежь того времени: львы, львенки и проч. коптители неба, как говорит Гоголь, олицетворен был Лермонтовым в Печорине. Высший дендизм состоял тогда в том, чтобы ничему не удивляться, ко всему казаться равнодушным, ставить свое я выше всего; плохо понятая англомания была в полном разгаре, откуда плачевное употребление богом дарованных способностей. Лермонтов очень удачно собрал эти черты в герое своем, которого сделал интересным, но все-таки выставил пустоту подобных людей и вред (хотя и не весь) от них для общества. Не его вина, если вместо сатиры многим угодно было видеть апологию.
На святой неделе Лермонтов написал пьесу «Последнее новоселье»; в то самое время, как он писал ее, мне удалось набросить карандашом его профиль. Упоминаю об этом обстоятельстве потому, что из всех портретов его ни один не похож, и профиль этот, как мне кажется, грешит менее прочих портретов пред подлинником.
Срок отпуска Лермонтова приближался к концу; он стал собираться обратно на Кавказ. Мы с ним сделали подробный пересмотр всем бумагам, выбрали несколько как напечатанных уже, так и еще не изданных и составили связку. «Когда, бог даст, вернусь, - говорил он, - может, еще что-нибудь прибавится сюда, и мы хорошенько разберемся и посмотрим, что надо будет поместить в томик и что выбросить». Бумаги эти я оставил у себя, остальные же, как ненужный хлам, мы бросили в ящик. Если бы знал, где упадешь, говорит пословица, - соломки бы подостлал; так и в этом случае: никогда не прощу себе, что весь этот хлам не отправил тогда же на кухню под плиту.
Второго мая к восьми часам утра приехали мы в Почтамт, откуда отправлялась московская мальпост. У меня не было никакого предчувствия, но очень было тяжело на душе. Пока закладывали лошадей, Лермонтов давал мне различные поручения к В. А. Жуковскому и А. А. Краевскому, говорил довольно долго, но я ничего не слыхал. Когда он сел в карету, я немного опомнился и сказал ему: «Извини, Мишель, я ничего не понял, что ты говорил; если что нужно будет, напиши, я все исполню». - «Какой ты еще дитя, - отвечал он. - Ничего, все перемелется - мука будет. Прощай, поцелуй ручки у бабушки и будь здоров».
Это были в жизни его последние слова ко мне; в августе мы получили известие о его смерти.
По возвращении моем с бабушкой в деревню, куда привезены были из Пятигорска и вещи Лермонтова, я нашел между ними книгу в черном переплете in 8°, в которой вписаны были рукой его несколько стихотворений, последних, сочиненных им. На первой странице значилось, что книга дана Лермонтову князем Одоевским с тем, чтобы поэт возвратил ее исписанною; приезжавший тогда в Петербург Николай Аркадьевич Столыпин, по просьбе моей, взял эту книгу с собой для передачи князю. Впоследствии, в 1842 году в Кременчуге встретился я со Львом Ивановичем Арнольди и по просьбе его оставил ему на некоторое время связку черновых стихотворений, отобранных Лермонтовым в 1841 году в Петербурге. Не знаю, до какой степени бумаги эти служили при прежних изданиях его сочинений, в которых довольно и ошибок и пропусков, тем не менее желательно, чтобы будущие издатели сверили имеющиеся у них рукописи с находящимися у названных мною лиц, которые, вероятно, из уважения к памяти покойного поэта в том препятствовать не будут. Только, ради создателя, для чего же все эти ученические тетради и стихи первой юности? Если бы Лермонтов жил долго и сочинения его, разбросанные по разным местам, могли бы доставить материал для многотомного собрания - дело другое; должно было бы соединить в одно место, в хронологическом порядке, если угодно, все, что поэтом было издано или назначено к посмертному изданию; в таком собрании действительно можно было бы следить за развитием и ходом дарования поэта. Но Лермонтову, когда его убили, не было и двадцати семи лет. Талант его не только не успел принести зрелого плода, но лишь начал развиваться: все, что можно читать с удовольствием из написанного им, едва ли доставит материал и на один том. Зачем же прибавлять к нему еще два, увеличивать их объем, предлагая публике творения ниже посредственности, недостойные славы поэта, которые он сам признавал такими и никогда не думал выпускать в свет? Не следовало.
Таково мое мнение, - выражаю его откровенно. Может быть, некоторые из Аристархов нашей литературы и назовут меня отсталым старовером, не понимающим современных требований ее истории и критики. Пусть так, заранее покоряюсь строгому приговору; по крайней мере, читатель, зевая над «Тетрадями», не вправе будет пенять на Лермонтова за свою скуку.
В 1844 году, по выходе в отставку, пришлось мне поселиться на Кавказе, в Пятигорском округе, и там узнал я достоверные подробности о кончине Лермонтова от очевидцев, посторонних ему. Летом 1841 года собралось в Пятигорске много молодежи из Петербурга, между ними и Мартынов, очень красивый собой, ходивший всегда в черкеске с большим дагестанским кинжалом на поясе. Лермонтов, по старой привычке трунить над школьным товарищем, выдумал ему прозванье Montagnard au grand poignard; оно было бы, кажется, и ничего, но, когда часто повторяется, может наскучить. 14 июля, вечером, собралось много в доме Верзилиных; общество было оживленное и шумное; князь С. Трубецкой играл на фортепьяно, Лермонтов сидел подле дочери хозяйки дома, в комнату вошел Мартынов. Обращаясь к соседке, Лермонтов сказал: «M-lle Emilie, prenez garde, voici que s"approche le farouche montagnard».
Это сказано было довольно тихо, за общим говором нельзя было бы расслышать и в двух шагах; но, по несчастию, князь Трубецкой в эту самую минуту встал, все как будто по команде умолкло, и слова le farouche montagnard раздались по комнате. Когда стали расходиться, Мартынов подошел к Лермонтову и сказал ему:
M. Lermontoff, je vous ai bien des fois prié de retenir vos plaisanteries sur mon compte, au moins devant les femmes.
Allons donc, - отвечал Лермонтов, - allez-vous vous fâcher sérieusement et me provoquer?
Oui, je vous provoque, - сказал Мартынов и вышел.
На другой день, пятнадцатого, условились съехаться после обеда вправо от дороги, ведущей из Пятигорска в шотландскую колонию, у подошвы Машука; стали на двенадцать шагов. Мартынов выстрелил первый; пуля попала в правый бок, пробила легкие и вылетела насквозь; Лермонтов был убит наповал.
Все остальные варианты на эту тему одни небылицы, не заслуживающие упоминания, о них прежде и не слыхать было; с какою целью они распускаются столько лет спустя, бог весть; и пистолет, из которого убит Лермонтов, находится не там, где рассказывают, - это кухенрейтер № 2 из пары; я его видел у Алексея Аркадьевича Столыпина, на стене над кроватью, подле портрета, снятого живописцем Шведе с убитого уже Лермонтова.
Через год тело его, в свинцовом гробу, перевезено было в Тарханы и положено около могилы матери, близ сельской церкви в часовне, выстроенной бабушкой, где и она теперь покоится.
Давно все это прошло, но память Лермонтова дорога мне до сих пор; поэтому я и не возьмусь произнести суждение о его характере, оно может быть пристрастно, а я пишу не панегирик.
Да будет благосклонен ко мне читатель и не осудит, если неинтересная для него личность моя так часто является пред ним в этом рассказе. Единственное достоинство его есть правдивость; мне казалось необходимым для отклонения сомнений разъяснить, почему все, о чем я говорил, могло быть мне известно, и назвать поименно несколько лиц, которые могут обнаружить неточность, если она встретится. Прошу и их не взыскать, если по этой причине я дозволил себе, без их разрешения, выставить в рассказе моем имена их полностью.
Каракалпаки
1. Кучумовичи .
Среди каракалпаков могли остаться потомки сибирского хана Кучума, которые там правили. Основателем династии был
Кучук,
сын Абулая,
сына Ишима,
сына Кучума.
У Кучука был сын Султан-Мурат и племянник Ишим, правившие среди каракалпаков. Позже эта династия была отстранена от власти казахскими чингизидами.
2. Каракалпакские торе .
По устной информации, полученной от потомков казахских торе в Каракалпакии, там есть две линии торе, потомки братьев Каип-хана и Бори-торе. Они были сыновьями
Батыр-хана,
сына Каип-хана старшего,
сына Ксрау,
сына Сырдака,
сына Кудайменде,
сына Ишим-хана казахского,
сына Шигай-хана,
сына Джадика,
сына Джанибек-хана казахского (его генеалогию и гаплотип мы рассмотрим ниже в главе про казахских торе).
К потомкам Каип-хана относился последний хан каракалпаков Мухаммед Зарлык-торе,
сын Абулгазы,
сына Каип-хана .
Крымские Гиреи .
В 15-м веке двоюродный брат Улуг-Мухаммеда, Хаджи-Гирей основал династию крымских ханов, существующую и поныне. Его генеалогия:
Хаджи-Гирей,
сын Гиясаддина,
сына Таш-Тимура,
сына Джансы,
сына Тулек-Тимура,
сына Кунчека,
сына Саричи,
сына Уран-Тимура,
сына Тука-Тимура,
сына Джучи,
сына Чингиз-хана.
Все линии крымских ханов восходят к Хаджи-Селим I Гирею. Его генеалогия:
Хаджи-Селим I Гирей,
сын Бахадур I Гирея,
сына Селямета I Гирея,
сына Девлет I Гирея,
сына Мубарак-Гирея,
сына Менгли I Гирея,
сына Хаджи-Гирея (см. выше).
После завоевания Россией Крымского ханства Гиреи распались на несколько ветвей:
1. Русские Гиреи .
Это - потомки последнего крымского хана Шахин-Гирея, они живут в России, в Ростове-на-Дону. Другая ветвь его потомков живет в Бурсе и Стамбуле.
В России также остались жить потомки
Александра Ивановича Крым-Гирея,
сына Селима III Гирея,
сына Фетиха II Гирея,
сына Девлета II Гирея,
сына Хаджи Селима I Гирея,
сына Бахадур I Гирея,
сына Селямета I Гирея,
сына Девлет I Гирея,
сына Мубарак-Гирея,
сына Менгли I Гирея,
сына Хаджи-Гирея (см. выше).
Султан А.И. Крым-Гирей под влиянием шотландских миссионеров принял христианскую веру, затем уехал учиться в Петербург, и продолжил свое обучение в университете Эдинбурга, где жил несколько лет. Там он женился на дочери богатого британца. Отец девушки был против этого брака, но ничего не смог сделать, кроме того, как лишить ее наследства. Вместе с мужем она покинула родной Эдинбург, чтобы поселиться с ним в Крыму. Ее звали Анна Яковлевна Крым-Гирей (урожденная Нейльсон). Потомки их проживают в Крыму.
Другим потомком крымских ханов был Василий Дмитриевич Симов-Гирей, сын Дмитрия Симовхана Селим-Гирея. Василий учился в Норфолкском, Бернском, Цюрихском университетах, работал на сооружении Панамского канала, затем - в Египте, Германии, Центральной Америке, Японии. Он - кавалер орденов Станислава, Анны, Владимира. Как известный инженер, В.Д. Симов-Гирей был прикомандирован к Ставке главнокомандующего русской армией в первой мировой войне. За участие и выступление на митинге в г. Могилеве после Февральской революции он был отчислен из армии и отправлен на работу на Кольский полуостров. Принимал участие в строительстве Каширской электростанции и Беломор-канала. Приехал в Степняк (Казахстан) по срочному делу в командировку, так и прожил здесь 25 лет до своей смерти. К сожалению, потомков у него не осталось.
Тамарин-Мерецкий Александр Александрович (1882 - 16.09.1938) Род. в д. Бахче-Эли Феодосийского уезда Таврической губ., Крымский татарин. До 1918 года имя и фамилия - Хан-Гирей. Окончил Лесной институт.
Работал журналистом, военным корреспондентом популярных всероссийских газет "День", "Утро России".
Поручик царской армии. Участник 1-й мировой войны. Служил на штабных должностях в "Дикой" горской кавалерийской дивизии.
В 1917 - участник выступления генерала Л.Корнилова.
С конца 1917 - в Красной гвардии, РККА. Участник гражданской войны.
В 1920-23 - командир дивизии, командующий армией на Туркестанском фронте.
В 1925 году уволен в запас по болезни. Проживал в Москве, получал пенсию, изредкa публиковал очерки в различных газетах, в том числе в "Комсомольcкой правде".
8 апреля 1927 арестован ОГПУ по подозрению к причастности к военному заговору бывших офицеров царской армии. Приговорен к 3 годам лагерей. Сидел в Вишерском отделении СЛОНа (Соловецкого лагеря особого назначения). Заведовал лагерной оранжереей, выращивал розы.
3 сентября 1929 дело пересмотрено и заседанием Особого совещания (ОСО) при НКВД СССО (т.е. без суда) срок сокращен до 2,5 лет.
Однако в том же 1929 дело опять пересмотрено ОСО и срок увеличен до 7 лет ИТЛ.
3 октября 1932 освобожден, остался работать в тресте "Дальстой" НКВД СССР по контракту заведующим агробазы станции "Океанская" (близ Владивостока). Занимался разведением в парниках плодовых и овощных культур.
22 марта 1935 постановлением ЦИК СССР за примерный труд судимость снята.
С ноября 1935 - сотрудник (фактически - научный руководитель) агробазы в бухте Нагаево (около Магадана).
С июня 1936 - первый управляющий Колымской опытной агростанции.
В ноябре 1937 выехал в отпуск на "большую землю".
В апреле 1938 уволен как не вышедший из отпуска на работу.
До введения официальных воинских званий РККА (1935) - имел три ромба в петлицах, т.е. командир корпуса.
Вывел морозоустойчивый сорт капусты "Гибрид Тамарина", гибридные сорта картофеля и роз.
Арестован 10.05.1938. Приговорен ВКВС СССР 16.09.1938 по обвинению в шпионаже и участии в контрреволюционной террористической организации. Расстрелян 16.09.1938. Реабилитирован 4.03.1958.
Место захоронения: Коммунарка.
Анна Ивановна Гирей (?-1827) Генеалогия неизвестна. Крестница генерала Раевского. Была подругой А.С. Пушкина, стала прообразом черкешенки из “Кавказского пленника”. Что касается поэмы «Бахчисарайский фонтан», которая была написана в Кишиневе, то следует согласиться, что прообразами главных героинь Марии Потоцкой и Заремы стали сестры Раевские и Анна Гирей. Елена - это Мария Потоцкая, нежная и печальная, в которую страстно влюблен хан Гирей. Эта гипотеза была высказана еще в 1923 году Д.С. Дарским .
2. Много Гиреев эмигрировало в Турцию .
Положение Гиреев в Турции было хорошо описано Смирновым: «Поколение Чингизидов, издавна водворившихся в турецких владениях, настолько было там многочисленно, что, кажется, не извелось и до настоящего времени. Но только с потерей политического значения род Гиреев принял совершенно иной характер в своем частном быту в качестве простых обывателей и подданных Отоманской империи. Татарские царевичи, расплодившись в Румелии, сделались чистой обузой для Порты».
Если и сохранились потомки крымских ханов среди турков, то искать их надо в Румелии: среди турков в Болгарии и Европейской части Турции.
Самым известным потомком Гиреев в Турции был Ахмед Тевфик-паша (1845-1936). Этот потомок династии крымских ханов Гиреев, последний османский садразам (глава султанского правительства), пользуясь огромным авторитетом у современников, с 1908 года четырежды возглавлял кабинет министров, причём трижды - в самые критические минуты существования государства - между 1918 и 1922 гг.
3. Кавказские (в основном адыгские) Гиреи
Основателем одной линии адыгских Гиреев был Ислам-Гирей, сын Азамат-Гирея, сына Хаджи-Селима I Гирея . Он «покинул Крым из-за ссоры с правительницей Крыма», основатель адыгейской фамилии Хан-Гиреи. Согласно семейному преданию, переселился на Кавказ из Румелии, турецкой провинции на Балканах. Был он человеком храбрым и ума замечательного. Предвидя закат Крыма, он заключил с принявшими его бжедугскими князьями благоприятный для себя и своих потомков договор .
Самый яркий представитель этого клана был
Хан-Гирей (1808-1842),
сын Магмет-Гирея,
сына Аслан-Гирея,
сына Сагат-Гирея,
сына Ислам-Гирея.
Хан-Гирей прожил сложную, но яркую и богатую событиями жизнь, оставив свои произведения. Он был первым и среди адыгов и среди русских, кто составил подробное, достоверное и увлекательно написанное описание быта, верований, обычного права и эпоса своего родного адыгейского народа. Первооткрыватель и исследователь Хан-Гирея в советское время М.О. Косвен в 1961 г. писал, что произведения Хан-Гирея и ныне остаются ценнейшими историческими и этнографическими источниками из всего, что об адыгах было написано за все дореволюционное время. Следует здесь отметить, что произведения Хан-Гирея вызвали определенный интерес известных русских и зарубежных кавказоведов, иностранной печати. Их использовал в своих работах русский кавказовед Вс. Миллер и ученый-англичанин Дж. Белл, а «Черкесские предания» публиковались на немецком языке.
Брат Хан-Гирея – Адиль Гирей (1819-30.12.1876), известен как писатель и офицер.
Другим известным представителем этого клана был
Довлет Гирей (1876-1918),
сын Селет-Гирея,
сына Каплан Гирея,
сына Аслан-Гирея,
сына Сагат-Гирея,
сына Ислам-Гирея.
В пятилетнем возрасте Довлет был отвезен на воспитание в Египет к молочному брату отца. В Россию возвратился в четырнадцатилетнем возрасте. Менее чем через год был принят на учебу в Стамбульское кавалерийское училище, был выпущен корнетом. С разрешения Николая I дважды служил в Турции, оставаясь российским подданным. Довлет Гирей считается основателем адыгейского театра и первым сценаристом.
Также к кавказским Гиреям относились:
Султан Крым-Гирей Инатов (15.08.1843-?), сын Султан Инат-Гирея, известный Адыгский просветитель.
Казы-Гирей Бахтыгиреевич (1807-13.04.1863), племянник проживавших в Закубанье генерал-лейтенанта Султана Менгли-Гирея и генерал-майора Султана Азамат-Гирея. В 1836 г. в первом и втором номерах журнала «Современник» выходившего в Санкт-Петербурге, были напечатаны очерки «Долина Ажитугай» и «Персидский анекдот» ранее неизвестного автора - Казы-Гирея. Тут же в примечании издателя, которым был А.С. Пушкин, говорилось: «Вот явление неожиданное в нашей литературе! Сын полудикого Кавказа становится в ряды наших писателей...». В.Г.Белинский, прочитав очерки, в восторге отозвался об авторе, что он «...владеет русским языком лучше многих почетных наших литераторов».
Кылыч Гирей Шаханович (1880-17.1.1947), князь, один из руководителей горского националистического движения, генерал-майор белой армии (1918), сотрудничал с Германией во второй мировой войне, за что и был приговорен к смертной казни в СССР. Его потомки проживают в Адыгее. Его родной брат Байзет-Гирей был полным Георгиевским кавалером и погиб еще в 1918 году.
Также к адыгским Гиреям по все видимости относились следующие Шан-Гиреи:
Павел Петрович Шан-Гирей (1795-1864), глава семейства, штабс-капитан, протопип героя очерка Лермонтова "Кавказец". Его рассказы о Кавказской войне послужили материалом для ранних произведений поэта.
Аким Павлович Шан-Гирей (1818-1883), сын Павла Шан-Гирея и Марии Акимовны, двоюродной тети Михаила Юрьевича Лермонтова.
Султан Кадыр Гирей,
сына Азамат Гирея,
сына Селим Гирея (по другой версии Сагат Гирея),
сына Селим Гирея,
сына Девлет IV Гирея,
сына Арслан-Гирея,
сына Девлета II Гирея,
сына Хаджи-Селима I Гирея.
Известный деятель того времени князь Кадыр Гирей (1891-1953) был полковником в царской армии, ранен во время гражданской войны 05.01.1920. Эмигрировал с Кавказа в 1921 г. в Турцию, а оттуда в США, основал «Черкесско-Грузинское общество» в США.
Его сын Чингиз Гирей (1921-) стал еще более знаменит, чем отец.
Чингиз учился в престижном Йельском университете на одном курсе с будущим президентом Джорджем Бушем–старшим.
В годы Второй мировой войны Чингиз служил в американской разведке. Чингиз Гирей был также писателем и поэтом, автором книги «В тени власти» ("The Shadow of Power"), ставшей в свое время бестселлером.
Совсем молодым офицером Американской армии во время второй мировой войны ему пришлось играть ответственную роль - шефа русской секции Отдела связи между американскими и со¬ветскими командованиями в Австрии. После войны он участвовал в американской делегации на Мирную Конференцию в Москве в 1947 г.
Азамат Гирей (14.08.1924-08.08.2001), младший сын Султан Кадыр Гирея. Объявил себя главой дома Гиреев. Был женат дважды: первая жена – Сильвия Оболенская(1931-1997). От этого брака (1957-1963) родились дочь Селима (род. 15.01.1960), сын Кадыр Девлет Гирей (род. 29.03.1961) и сын Адиль Сагат Гирей (род. 06.03.1964). Вторая жена – Федерика Анна Сигрист. От этого брака родился Каспиан Гирей (род. 09.03.1972).
Селима вышла замуж в 1996 году за Дерека Годарда и родила в 1998 году дочь Алису Лейлу Годард.
Кадыр Девлет Гирей женился в 1990 году на Саре Вентворт-Стэнли. У него сын Чингиз Карим Султан-Гирей (род. 1992) и дочь Тажа София (род. 1994).
Адиль Сагат Гирей женился в 2001 году на Марии Саре Пето. В 2002 году у него родился сын Темуджин Сердж Гирей.
Кадыр Девлет Гирей и Адиль Сагат Гирей профессиональные музыканты, игравшие в группе Funkapolitan. Адиль Сагат Гирей композитор, пишет саундтреки и мелодии в различных жанрах. (www. sagatguirey.com)
После смерти Азамат Гирея на Багамах, главой дома Гиреев стал Джеззар Раджи Памир Гирей. Он окончил Оксфорд. 28 июля 1993 года приезжал на курултай крымских татар в Симферополь и выступал перед ними как принц дома Гиреев. Джеззар Гирей является владельцем Giray Design Company. На мои запросы с просьбой предоставить свою генеалогию и сдать (анонимно) ДНК-тест, ответа не последовало.
Ногайские чингизиды
1. Джанибековы .
Очень многим было известно, что родословная Лилии Мунировны Джанибековой, первой жены космонавта Владимира Александровича Джанибекова, идёт от хана Золотой Орды Джанибека, сына хана Узбека. Впоследствии, в ХIХ веке, потомки ханов стали просвещенцами, основателями ногайской письменности и литературы. Мунир Джанибеков (отец Лилии Мунировны), будучи отцом двух дочерей, оказался последним мужчиной в этой династии. На совете родителей молодоженов стороны пришли к соглашению, чтобы Владимир Александрович, которого Мунир-ага считал своим сыном, взял фамилию жены и тем самым продолжил род Джанибековых.
Мы склоняемся к версии, что эта фамилия происходила не Джанибека, хана Золотой Орды, а от казахского хана Джанибека. В устной литературе кочевников их часто путают. Основанием для такой позиции является известие об откочевке Ахмед-Гирея на Кубань.
Ахмед-Гирей,
сын Хак-назар-хана,
сына Касым-хана,
сына Джанибек-хана.
Ахмед-Гирей, казахский чингизид, правивший среди башкиров, и откочевавший вместе с ногайцами из Башкирии вскоре после падения Казани и раскола Ногайской Орды.
Среди Ногайской Орды проживали чингизиды трех линий, восходивших к Джучи: астраханские, казахские чингизиды (потомки 13-го сына Джучи) и шибаниды (потомки пятого сына Джучи). Их потомки гипотетически могут существовать среди современных ногайцев.
Тарковские шаухалы
В литературе нет однозначного ответа, происходят ли кумыкские шаухалы от чингизидов. Ханмурзаев И.И. и Идрисов Ю.М. считают, что шаухалы имеют общих предков с крымскими Гиреями , Алиев К.М. имеет другую точку зрения. Возможно, сопоставление гаплотипов кумыкских шаухалов и казахских торе поможет разрешить эту проблему. Следует также учесть, что потомки Тарковских шаухалов очень многочисленны на Кавказе.
К потомкам шаухалов на Кавказе относятся аварские ханы, аргуанийские и андийские беки, гонадинские, гоцатлинские, телетлинские князья, князья Турловы и происходящие из них чеченские княжеские фамилии Айдемировы и Хасбулатовы, Шамхаловы (андийские), карачаевские князья Крым-шаухаловы, гидатлинские шаухалы, абхазские князья Ачба, некоторые ингушские тейпы, кумыкские фамилии Тарковские, Буйнакские, Шамхаловы, Мехти-Шамхаловы, Бек-мурзаевы, различные чанки (потомки шаухалов от наложниц), князья Буйнакские, Гиллинские и Торкалинские беки, князья Алыпкачевы, Капчугайские беки (Казаналиповы), Губденские и Кадарские беки, Бекмурзаевы-Кубанские (обрусевшая ветвь), Бамматулинские беки, кумыкские княжеские фамилии: Айдемировы, Темировы, Казаналиповы, Муртузали-Аджиевы (из этой фамилии происходит Мурат Аджи), Уцмиевы, Каплановы, Алибековы, Эльдаровы, Арсланбековы, Хамзины (Хамзаевы, Алишевы), мехтулинские ханы, Кази-кумукские князья и польская ветвь Тарковских, откуда произошли Арсений и Андрей Тарковские .
Киргизские чингизиды
Процитируем письмо одного киргиза, чей дед гипотетически относился к чингизидам: «Я до сих пор внимательно изучал старые книги о санжыра. И наткнулся на то что есть две версии по поводу происхождения колпоч. Одна версия говорит что Эр Эшим (казахский хан Ишим, сын Шигая, сына Джадика, сына Джанибек-хана) женился на наложнице Турсунхана (шибанид, потомок пятого сына Джучи), и дети, появившиеся от этого брака, относятся к племени колпоч. Другая версия говорит, в подтверждение чего я слышал когда то из уст знающих аксакалов Таласа, что во время набега на Турсунхана, одному из батыров рода саруу Тонтерту досталась беременная наложница Турсунхана. Она родила сына названного Жанчакты, и потомки его сегодня составляют племя колпоч. Мой тайата (отец мамы) представитель племени колпоч, его родословная представлена следующим образом». Дальше шла родословная.
По гаплогруппе он относится к С3 (ID HGZPP), к той же подгруппе что и казахские чингизиды с RecLOH в DYS 448, но, по всей видимости, представитель рода Колпоч имеет предка с казахскими чингизидами раньше Чингиз-хана.
Казахские чингизиды
На сегодняшний день казахские чингизиды по численности вполне равны монгольским чингизидам и превосходят по численности чингизидов в других этносах. В силу того, что русскоязычные читатели могут познакомиться с биографиями казахских торе по книгам Ерофеевой И.В. и другим источникам, мы не будем сильно расписывать этот клан.
Большинство казахских чингизидов происходят от
хана Джанибека,
сына Барак-хана,
сына Куйурчука,
сына Урус-хана,
сына Бадыка,
сына Тимур-ходжи,
сына Бакубуки,
сына Ачика,
сына Уран-Тимура,
сына Тука-Тимура,
сына Джучи,
сына Чингиз-хана.
1. Урусханиды
У Джанибека было 9 детей, из них потомки троих детей живут в Казахстане.
1.1. Потомки Джадика. Это – самая многочиленная группа. Сюда входят потомки Тауке-хана, Барак-хана, Кушик-хана, Каип-хана, Абылайхана, Султанбета, Бабак-султана, Карабая и т.д. Большая часть казахских чингизидов происходят из этой династийной группы.
К этому клану (кроме казахских ханов) относятся Шокан Валиханов, Алихан Букейханов, Тезек-торе, Рустем Тентек-торе, Сыздык Кенесарин, Макы, Шотаман, Султангази, Едиге Валихановы, Ермухан Бекмаханов, Нурлан Амрекулов, Елизавета Садвакасова, Срым Букейханов, Мажит Бураханов, Бахытжан, Ерулан, Сержан Канапьяновы, Ахмет и Салимгирей Жанторины, Ахмедказы Чутаев, Мухтар Джакишев и т.д.
Зарегистрированный потомок этого клана в базе www.ysearch.org имеет User ID 9245Z. Его близкий родственник зарегистрирован под User ID CQYS8.
Они оба являются потомками султана Барака.
1.2. Потомки Усека представляют основную линию от Абулхаир-хана, хотя есть много родственных, но малочисленных линий. Отсюда пошла единственная семья казахов, удостоенная княжеского достоинства в России – это дети хана Джангира, именовавшие себя Чингис. 3 сынам хана Джангира были жалованными князьями Российской Империи: Все они имели фамилию Чингис и родовой герб. Первым князем Чингис был Сахиб-Гирей, который был пожалован этим титулом 25.06.1847. Вторым князем Чингис был Ибрагим-Гирей, который был пожалован этим титулом 23.02.1853. Третьим князем Чингис был Ахмед-Гирей, который был пожалован этим титулом 30.04.1870. Всего в Российской империи за все время существования было всего 33 жалованных князей.
Из сыновей хана Жангира наиболее известен Губайдулла, также выпускник столичного привилегированного Пажеского корпуса. Он стал первым казахом - полным генералом рода войск.
Зарегистрированный потомок этого клана в базе www.ysearch.org имеет User ID BK4A3. Он является прямым потомком хана Абулхаира. Потомками этого клана являются такие люди как Даулеткерей, Майя Шигаева, Диас, Габдолхаким, Хазихан, Науша Букейхановы, Марат, Рустем, Жиханшах, Альмухаммед и Тулеу Сейдалины, Камбар Медетов, Санджар Асфандеяров, Бахытжан Каратаев, Амантай Альмукамбет
1.3. Потомки Касыма. Упомянуты только у Шотамана Валиханова, хотя нигде в других исторических источниках – эта группа не зафиксирована. Раньше у меня были серьезные вопросы по этой группе, пока я не увидел шежере рода Шекты (http://www.elim.tustyle.com/files_kishi/alimyly/shekti.rar), где эта ветвь прописана как часть рода шекты. При этом Мадели, один из предков ветви, назван жиеном Кунбиби-Кубы (дед по материнской линии). Вероятно, эта версия основана на генеалогических преданиях рода шекты. Поэтому мы теперь отнесем эту ветвь к гипотетическим чингизидам. Для проверки версии следует представителям этой тайпы пройти ДНК-анализ, который можно сравнить с ДНК-анализами торе. Мы оплатили результаты анализа представителя этого клана.
2. Шибаниды .
Вторая группа казахских Чингизидов вышла из Хорезмских Шейбанидов, бежавших в казахские степи. Это – потомки Хаджи-Мухаммеда, хивинского хана.
Его генеалогия:
Хаджи-Мухаммед,
сын Акатай-хана,
сына Аминек-хана,
сына Ядигер-хана,
сына Тимур-шейха,
сына Тимур-ходжи,
сына Араб-шаха,
сына Пулада,
сына Менгу-Тимура,
сына Бадакула,
сына Джучи-Буки,
сына Бахадура,
сына Шибана,
сына Джучи,
сына Чингиз-хана.
Потомком Хаджи-Мухаммеда был Джочи, у которого было два сына – Шах-Нияз (отец Ильбарс-хана) и Муса-хан (отец Шах-Тимура). Дети кузенов переселились по отдельности в Казахстан. После смерти Шах-Тимур-хана в 1737 году его вдова с детьми переселилась к отцу Булхаир-султану, брату Абулхаир-хана. Сейчас эти потомки Шибанидов проживают в Казахстане.
3. Жадигер-торе :
Зарегистрированный потомок этого клана в базе www.ysearch.org имеет User ID WJKAQ. Если с предыдущими кланами история ясна, то про жадигер-торе можно пока только строить догадки. Доподлинно неизвестно происхождение клана. В основном этот клан проживает в Кзыл-Ординской области.
Нами было выдвинуто две полноправные версии происхождения клана:
1. Жадигер-торе – потомки хорезмских шибанидов (потомки Ядигера)
2. Жадигер-торе – потомки казахских торе, восходящие к общеказахскому хану Джанибеку. Скорее всего, они происходят из группы потомков Джадика.
Шежере клана обрывается на Жадигер-торе. По устной информации одного из потомков клана, отцом Жадигера был или Джанибек, или Абулхаир. В связи с этим мы выдвинули версию, что предком клана был Джанибек, зять хана Абулхаира. Генеалогия этого Джанибека неизвестна. Он с равным успехом может быть и потомком Джанибек-хана, и потомком Хорезмских Шибанидов.
Думаю, данные ДНК-анализа при определенной репрезентативности и массовости смогут нам помочь определить место жадигер-торе среди чингизидов. Есть два варианта по генеалогическим раскладам:
1. Общий предок Джучи (1182-1227) или
2. Общий предок хан Джанибек (род. до 1428 – умер после 1470).
4. Среди казахских найманов
один из кланов имеет легенду о том, что их предком по мужской линии был шибанид. У Каракерея был сын Байторе, у того сын Байыс.
Дочь Байыса Макта Апай вышла замуж за Токтар-кожу, сына Сайбек-хана и родила от него двух сыновей - Ерджигита и Байджигита. Epджигит уходит с отцом в Туркестан, Байджигит остается здесь и становиться предком этого клана. К этому клану принадлежал Кабанбай батыр (Ерасыл, сын Ходжагула, сына Мамбета, сына Байджигита). На данный момент мы собираемся взять пробы у одного из представителей этого клана.
<Гаплогруппа С3
Три ветви казахских чингизидов относятся к гаплогруппе С3 и имеют характерную мутацию: RecLOH в DYS 448. Обнуление аллели, скорее всего, произошло еще до Чингиз-хана, так как такую же метку имеют несколько поляков, киргизов, и казах из рода ысты.
Гаплотип потомка Барака (в формате FTDNA):
Гаплотип потомка Абулхаира:
14 24 15 11 12 14 11 13 12 13 11 29 16 8 8 11 12 30 14 0 28 11 12 12 17
Отличие двух чингизидов на двух маркерах из 25 (выделено).
Формально это различие составляет примерно 600 лет от общего предка, но погрешность такого расчета по двум гаплотипам составляет как минимум плюс-минус 300-400 лет. По генеалогическим данным их общий предок хан Джанибек (род. до 1428 – умер после 1470), что не противоречит данным ДНК-анализа.
Потомки Барака и Абулхаира сделали анализ 67 маркеров, в отличие от Жадигер-торе, который пока ограничился 25 маркерами.
Гаплотип жадигер-торе:
14 24 15 10 12 14 11 13 12 13 11 29 15 8 8 11 12 29 14 0 29 11 12 12 18
Отличие от потомка Барака на трех маркерах из 25 (отмечено), отличие от потомка Абулхаира на 5 маркерах из 25.
5 мутаций на трех 25-маркерных гаплотипах показывают, что общий предок всех троих жил 925 лет назад, то есть в конце 1000-х годов, с погрешностью примерно 100-200 лет. Это не противоречит тому, что их общим предком является действительно Чингиз-хан или Джучи. Но пока из-за малого количества данных, мы не можем со 100%-уверенностью говорить об этом, требуется увеличить количество анализов, хотя бы до 10 человек из различных линий.
Очень интересны с этой точки зрения сравнение ДНК современных чингизидов с хуннскими захоронениями в Монголии (третий сектор захоронения). На 12 маркерах гаплотип из захоронений выглядит так:
13 24 15 10 12 15 х х х х 11 29
Х означает, что значение этого маркера неизвестно.
Отличия этого гаплотипа от чингизидов на двух маркерах из восьми (средняя скорость мутации 0.00194 на маркер на поколение) указывает на их общего предка, жившего примерно 1850 лет назад, то есть вторая половина 2-го века нашей эры, плюс минус как минимум столетие. Датировка захоронения – 3-й век нашей эры (время захоронения людей из 3-его сектора) свидетельствует о том, что, скорее всего, там захоронены сяньбийцы, возможно сам Таншихай и его семья.
Исходя из всего вышесказанного, мы можем утверждать, что нам стал известен гаплотип казахского хана Джанибека:
14 24 15 10 12 14 11 13 12 13 11 29 16 8 8 11 12 30 14 0 28 11 12 12 18
Возможны некие вариации, но в целом гаплотип был таким.
Мы в целом обрисовали генеалогическую картину чингизидов. Теперь наша задача – собрать генетическую картину чингизидов и путем наложения друг на друга ответить на некоторые вопросы, на которые традиционными историческими методами (критическое источниковедение и др.) ответить было практически невозможно, например, на вопрос, являлся ли Джучи генетическим сыном Чингиз-хану, или же проверка версий о происхождении какого-либо рода от Джучи и Чингиз-хана. Но рассмотрение этого вопроса будет возможно только при сборе ДНК-образцов у большинства известным нам чингизидов и потомков его братьев.
Литература
1. Сабитов Ж.М. «Генеалогия Торе». Алматы. 2008. стр. 83-90.
2. Сабитов Ж.М. «Генеалогия Торе» Алматы. 2008. стр. 266-268.
4. Сабитов Ж.М. «Генеалогия Торе» Алматы. 2008. стр. 274-278
5. История Казахстана в персидских источниках. Том 3. Алматы. 2006. стр. 196.
6. История Казахстана с древнейших времен до наших дней в пяти томах. Т.3.
Алматы. 2000. стр. 279-280
7. «The history of India. As Told By Its Own Historians». Edited by Prof. John Dowson. 1956 Calcutta. «The history of the Arghuns and Tarkhans of Sind». Siddiqi, Mahmudul Hasan, and Mīr Muḥammad Maqṣūm. Hyderabad, Pakistan: Institute of Sindhology, University of Sind, 1972.
8. Гайворонский О. «Повелители двух материков». Киев. 2007. стр. 22
9. Зайцев И.В. «Между Москвой и Стамбулом» М. 2004. стр.93, Сабитов Ж.М. «Генеалогия Торе» Алматы. 2008. стр. 57
10. Думин С.В. «Татарские царевичи в Литве». http://www.misharlar.ru/tttzliet.html
11. Dziadulewicz Stanisław «Herbarz rodzin tatarskich w Polsce» Wilno. 1929.
12. Гришин Я.Я. «Польско-литовские татары: взгляд через века» Казань. 2000., Гришин Я.Я. «Польско-литовские татары: наследники Золотой Орды» Казань. 1995.
13. Neagu Djuvara «Iarasi despre Negru Voda si "Descalecatoare"» http://www.itcnet.ro/history/archive/mi200...rrent8/mi53.htm
14. Гарднер Л. Царства Властителей Колец: По ту сторону сумеречного мира / Лоренс Гарднер. - Пер. с англ. К. Савельева. - М.: ФАИР-ПРЕСС, 2003. стр. 334.
15. Сборник материалов, относящихся к истории Зо¬лотой Орды Т. 2: Извлече¬ния из персидских сочинений/Сост. В. Г. Тизен¬гаузен, обработка А.А.Ромаскевича и С.Л.Воли¬на., М, Л 1941. стр. 141
16. Сабитов Ж.М. «Генеалогия Торе» Алматы. 2008. стр. 35-38.
17. Сабитов Ж.М. «Генеалогия Торе» Алматы. 2008. стр. 80
19. Сабитов Ж.М. «Генеалогия Торе» Алматы. 2008. стр. 49.
20. Статья выйдет в сборнике: Всероссийской научной конференции, проходившей 20 мая 2008 года «Политическая и социально-экономическая история средневековых тюрко-татарских государств (XV – третья четверть XVIII в.)».
21. Сабитов Ж.М. «Генеалогия Торе» Алматы. 2008. стр. 80-81.
22. Сабитов Ж.М. «Генеалогия Торе» Алматы. 2008. стр. 98.
23. Сабитов Ж.М. «Генеалогия Торе» Алматы. 2008. стр. 113.
24. А.Люсый. "Ангел утешенья" // "Октябрь, 1997, №6, с.171-174/
25. Сабитов Ж.М. «Генеалогия Торе» Алматы. 2008. стр. 90-91.
26. Вершигора А.Д. «Родословная адыгского просветителя султана Хан Гирея. //Генеалогия Северного Кавказа. №2 стр. 14-28
27. Ханмурзаев И.И., Идрисов Ю.М. Проблема образования средневекового кумыкского государства Шаухальство в контексте политического наследия Улуса Джучи на Северном Кавказе // Золотоордынская цивилизация. Сборник статей. Выпуск 1. – Казань: 2008. Стр. 127-128
28. Алиев К.М. «Шаухалы Тарковские» Махачкала. 2008.
29. Подробную генеалогию казахских чингизидов можно увидеть в книге Сабитов Ж.М. «Генеалогия Торе» Алматы. 2008. стр. 139-266.
«Покойная мать моя была родная и любимая племянница Елизаветы Алексеевны, которая и уговаривала ее переехать с Кавказа, где мы жили, в Пензенскую губернию, и помогла купить имение в трех верстах от своего, а меня, из дружбы к ней, взяла к себе на воспитание вместе с Мишелем, как мы все звали Михаила Юрьевича, - вспоминал Аким Павлович Шан-Гирей. - Таким образом все мы приехали осенью 1825 года из Пятигорска в Тарханы».
Пока Арсеньева собирала деньги для покупки Апалихи, для чего ездила в Москву, чтобы заложить в Опекунский совет часть своего имения, пока там все благоустраивалось и приводилось в жилой вид, семья Шан-Гиреев жила в Тарханах.
«Помнится мне еще, - продолжал Шан-Гирей, - как бы сквозь сон, лицо доброй старушки немки Кристины Осиповны, няни Мишеля, и домашний доктор Левис, по приказанию которого нас кормили весной по утрам черным хлебом с маслом, посыпанным крессом, и не давали мяса, хотя Мишель, как мне всегда казалось, был совсем здоров... Жил с нами сосед из Пачелмы (соседняя деревня) Николай Гаврилович Давыдов, гостили довольно долго дальние родственники бабушки, два брата Юрьевы, двое князей Максютовых, часто наезжали и близкие родные с детьми и внучатами, кроме того, большое соседство, словом, дом был всегда битком набит... Бабушка сама была очень печальна, ходила всегда в черном платье и белом старинном чепчике без лент, но была ласкова и добра, и любила, чтобы дети играли и веселились, и нам было у нее очень весело».
Мальчик Аким был еще мал. В общем шуме и веселье он видел только самое наружное. Вот Мишель, сосредоточенный и потный, голыми красными руками катает огромные снежные шары и потом лепит колоссальные фигуры, потрясая малышей силой и мастерством. И лепит он не простых снежных баб, а бородатых рыцарей со щитами и мечами. Малыши суетятся кругом, визжат от восторга.
Дома - тоже лепка. Мишель страшно ею увлечен. Он мнет крашеный воск и раздумывает... Младшие друзья тоже тут. Они торопят Мишеля. Каждый выкрикивает, чего бы ему хотелось видеть вылепленным. «Зайца!» - кричит один. «Охотника!» - другой. «Собаку!» - третий. Мишель лукаво улыбается и начинает работу. Все довольны: на картонке явилась целая сцена - охота на зайца с борзыми.
Иногда Миша увлекается лепкой так, что уже ни на кого и ни на что не обращает внимания. Идут часы. Зовут к обеду. Он - ни с места. У него уже весь стол уставлен фигурами воинов, конных и пеших. Идет сражение. Вот скачет воин в латах и шишаке, он держит в боевом положении большую бабушкину иглу вместо копья. А вот черкесы в папахах подняли коней на дыбы - какое сражение без джигитовки... Глубоко задумавшись, Мишель мнет кусочек воска и вспоминает Кавказ. Он лепит сцену из поэмы: конный черкес тащит на аркане пленного офицера. Пытается лепить ашуга, но разве может воск передать все это волшебство?..
Он просит Марию Акимовну, уезжающую в Пензу, купить как можно больше «восков». Еще просит не забыть разного цвета фольги и бумаги. Восковые сражения разрастаются, делаются все пестрее; фольга, палочки, стеклярус, иглы, нитки - все идет в ход. И вот поднимаются горы. Вырастают на крутизнах крепости... В долине пенится река, и стоят шатры военачальников... Малыши поражены и подавлены. Нет, это уже не игра, не развлечение! Это что-то другое. И Мишель другой. Он не носится с нагайкой по саду, не командует. Лучше него никто из детей командовать не умел, - он сожмется как стальная пружина да так глянет, что мороз по спине... «Хоть умри, но ты должен это сделать!» - говорит он, и тот, кому это сказано, тотчас идет умирать или делать.
Аким ночью спит беспробудно. Он еще мал. А Миша часто просыпается, словно это сама ночь будит его. Можно выйти и быть одному. В прохладу осени. Или, вот как сейчас, в колкую стужу. Никто не знает, что такое ночные звезды, ночные облака. Какие тайны во всем этом! Но Миша знает одну тайну и про человека, точнее - про себя. Он может в любой миг увидеть свой земной мир из небесной глубины. Чувство полета стало для него привычным и любимым. А ну-ка... Темны Тарханы, укрытые снегом и безмолвием. Темнеет деревянная церковка Николая Чудотворца на кладбище. Вон могила матери («Под камнем сим лежит тело Марии Михайловны Лермонтовой, урожденной Арсеньевой, скончавшейся 1817 года февраля 24-го в субботу. Житие ей было 21 год, 11 месяцев и 7 дней»)... Где она теперь? Миша погружается в думу и прислушивается к чему-то, поющему в душе, - это тень песни. Не вспугнуть бы ее, ускользающую...
Только так, с неба, можно увидеть сразу Тарханы и Горячеводск - тот дом, где единственные в мире синие глаза обожгли его душу. Сквозь эту синь встают, маня к себе пылкую душу Миши Лермонтова, горная гряда, сверкающая белыми вершинами, водопад, разбивающийся на ручьи, прыгающие среди камней, стремительные всадники в развевающихся бурках возле Бештау. Кавказ...
О, Кавказ! Любовь к нему иногда прямо-таки разрывает душу, и Миша не знает, чем облегчить ее. Слезы не помогают. Он лепит. Рисует. Но - втайне даже от него самого - глубоко в груди, рядом с тенью материнской песни, уже затеплилось другое желание - не лепить, не просто думать и плакать. Он открывает «Кавказского пленника», которого знает наизусть, и, подперев голову руками, смотрит на изображение кудрявого юноши. Пушкин... Лермонтов боится признаться себе, что он ничего так страстно не хочет, как сочинять стихи.
В Тарханах мало книг. Почти одни только учебные. Псалтирь, грамматики разных языков, словари, история, арифметика... «Зрелище вселенныя». Поэма «швейцарского Феокрита» Геснера «Смерть Авеля» в переводе с немецкого на французский (весьма любимая, как сказал Капэ, во Франции), два или три тома из Собрания сочинений Беркена (его детская хрестоматия) на французском языке, и стихи Сент-Анжа и Лагарпа, любимцев Капэ. Эти книги изрядно потрепаны им в походах...
Мальчики и девочки в доме Арсеньевой зубрят английские, немецкие, французские и даже греческие фразы, сочиняют или переводят несложные тексты, и все это, страшно скучая, с желанием убежать в сад, пойти на пруд, играть. День за днем идут уроки; никакого движения вперед нет, - ничего в голове не прибавляется к заученному вчера и позавчера. Немного веселее на уроках музыки и танцев. Тут можно посмеяться и пошуметь. Миша скучал и веселился, как все. Или это казалось так.
Был предмет, который нравился всем, а Мише особенно. Это история, которой занималась с детьми Мария Акимовна Шан-Гирей. Большие карие глаза Миши как будто даже не мигали, когда она читала по учебнику Шреккера об Александре Македонском. Казалось, он слушал глазами.
Александр Македонский! Войска этого Наполеона древности шли через горы и пустыни, чтобы завоевать весь мир. Они шли в Индию. И откуда брались силы у его воинов - путь бесконечен, зной изнурителен, часто нет питья и пищи. Но сражение следует за сражением, и Александр Македонский побеждает.
Миша опять берется за свои воски и начинает творить чудеса. И вот уже идут воины в пернатых шлемах, трубят, подняв хоботы, богато украшенные боевые слоны, мчатся в бой колесницы... Сам Александр в центре сражения. В пылу битвы он забыл про осторожность. Враг, подскакавший на своем коне сзади, уже занес над его головой меч... Но Клит, друг Александра, поспел вовремя: он отсек руку врага вместе с поднятым мечом. Не только дети, но и взрослые искренне дивились Мишиному дару лепить столь сложные вещи. Тут без таланта ничего не сделаешь... Но также и без адского, бесконечного терпения, какого ни у кого в Тарханах, кроме Миши, не было.
Но уроки истории редки - Шан-Гиреи, оба, Павел Петрович и Мария Акимовна, заняты своим новым жильем - поместьем, находящимся всего в трех верстах от Тархан, на той же Милорайке, которая протекает и через Тарханы. У них много хлопот. Перестраивается усадебный дом, хоть и не роскошный, одноэтажный, но поместительный. Расчищается парк... Строится плотина на реке - какое же имение без пруда... Лето 1826 года было все занято этими делами. Павел Петрович решил несколько благоустроить и деревню - у крестьян, имевших маленькие наделы, разваливались избы. Шан-Гиреям часто приходилось ездить в Пензу и Москву за разными разностями. Миша любил бывать в Апалихе, когда там кипели земляные и плотницкие работы. Свежий, новый строился мир! Вот уже и лодка спущена на пруд. А осенью Шан-Гиреи переселились туда. Акима оставили пока жить с Мишей в мезонине...
Елизавета Алексеевна оказывала Шан-Гиреям всяческую помощь - крепостными мастерами, лесом. А у нее летом и осенью этого года была своя забота. Она решила снести деревянную церковь Николая Чудотворца и на ее месте поставить новую, каменную, но освятить ее хотела во имя Архистратига Божия Михаила - то есть в честь покровителя ее внука и покойного супруга. Этой перемены было добиться не так легко - бабушка писала прошения, ездила к епархиальным властям в Пензу и в «духовное правление», заведовавшее Тарханами, - оно располагалось в Нижнеломовском монастыре. Это были недальние поездки, и бабушка нередко брала с собой внука.
Тем временем в Тарханах заготавливали камень для будущей церкви, которая должна была стать одним из оплотов, созданных защитить Мишу Лермонтова от возможных ударов судьбы. Казалось, как крепко охранен мальчик. И теперь, и на будущие времена... Бабушка, Шан-Гиреи, гувернер, бонна да еще дядька - собственный Мишин крепостной, подаренный ему в 1816 году Александром Васильевичем Арсеньевым, братом деда.
Этот дядька, Андрей Иванович Соколов, со всей своей семьей стал собственностью Лермонтова. В 1826 году ему был 31 год. Он почти неотлучно находился при своем маленьком барине, ухаживая за ним как добрая нянька и всячески оберегая его. Если случалась дальняя прогулка - в леса, к Гремучему оврагу с пещерами, - Соколов был при этом главной порукой в том, что ничего не случится - никто не потеряется, не убьется, не наскочит на зверя, не оборвется в страшный, похожий на кавказское ущелье каменистый овраг, ощетинившийся яростно вздыбленными корнями косо растущих деревьев и путаницей кустарника. При Соколове мальчикам разрешалось даже залезать в полуобвалившиеся пещеры, где, как рассказывала бабушка, в «черный год» прятались помещики от пугачевской напасти. Овраг был сухой. Но весной проносились по нему буйные талые воды.
Миша с презрением подумал об этих помещиках. Прятаться! Это как-то нехорошо... Надо быть сильным и идти навстречу врагу (Капэ постоянно твердит об этом). Сильного и недруг уважает. У Миши крепкие мускулы. Он любит подтягиваться на перекладине, лазать по деревьям, бегать, бороться. Он уже не понимал, как можно этого не делать: настанет же время взяться за оружие. Поэтому и в играх Миша серьезен, вспыльчив. Играть нужно в полную силу, не кое-как, и обязательно соблюдать справедливость. После игр, в которых верховодил Миша, а особенно если это была игра в войну, во взятие крепости, мальчики, обессиленные, все в поту валились на землю. Такие игры их немного пугали, потому что мало походили на них.
Он много думал об отце, ни слова не говоря о нем с бабушкой. Знал, что отец тяжко страдает от разлуки с ним, своим единственным сыном, и как ни скрывал он это свое страдание, сын чувствовал его по глазам, по голосу... Поэтому, что бы он ни делал, о чем бы ни думал, за всем смутно виделось мужественное, но глубоко печальное любимое лицо отца.
Что он делает там, в Кропотове? Мальчик выходит на дорогу и так стоит, словно чего-то ожидая, глядя то на облака, то на дорогу. А там, вдалеке, за поворотом, нет-нет да пыль заклубится... Не зная ничего в точности, Миша все-таки знал, что между отцом и бабушкой легла страшная черная трещина. Что она, откуда? Спросить? Но всей правды все равно не узнаешь.
А разве не жаль бабушку? Она ведь добрая. Добрая ко всем, за исключением отца. Всем помогает, за всех хлопочет, а сама ходит в неснимаемом трауре, плачет на долгих молитвах, особенно ввечеру... Родни у нее - Столыпиных и Арсеньевых - множество, но два любимых брата умерли: Аркадий Алексеевич Столыпин в мае прошлого года, Дмитрий Алексеевич - в январе этого, 1826-го (один скончался сорока семи, другой сорока одного года). Тяжко, тяжко теснит ее судьба... Супругу ее, Михаилу Васильевичу Арсеньеву, Мишиному деду, было всего сорок два года, когда отравился он из-за тяжелой любовной истории, много мучившей его и бабушку. Случилось это в день встречи нового, 1810 года. Миша понимает, что он для бабушки - последнее дорогое на свете.
Он чувствует, какой мучительный узел многих бед и несчастий завязался на нем. Зачем? Конечно, это тайна. Но это действительно узел, не дающий пошевелиться и сделать что-нибудь для всех - для бабушки, для отца, для покойной матери. Остается страдать и ждать. Эти чувства гудели в нем, как скрытое пламя. А если бы сказать о них, если бы вдруг как-нибудь сказалось! Они не получили бы разрешения, но преисполнились бы великого смысла. Столько всего накопилось в душе, чуть тронь - сорвется лавиной. Миша стал побаиваться бумаги. Почти не рисовал. Учебные упражнения выполнял на листках, которые оставлял в классной комнате.
Елизавета Алексеевна заботливо подбирала эти листочки, а потом решила, что так не годится. Раз Миша не хочет писать в простых тетрадях, нужно сделать ему что-нибудь получше. Осенью, когда случилось ей поехать в Москву, она заказала в лучшей переплетной мастерской тетрадь для внука. По ее желанию обложка тетради была обтянута прекрасным голубым бархатом, а по бархату, кроме каймы на обеих крышках, на лицевой стороне - вензель M J L в круге, унизанном цветами, и листочки по углам, а на задней - такие же листочки и год: 1826. Все было искусно вышито по бархату золотом, позолочен был и обрез тетради. Это был скорее альбом и гораздо больше альбома Марии Акимовны.
В день рождения Миши, в октябре 1826 года, бабушка преподнесла ему свой подарок. Увидев альбом, Миша побледнел и с трудом заставил себя открыть его, чтобы посмотреть бумагу и поблагодарить бабушку... Она была довольна своей выдумкой.
Ну вот и хорошо, а то я уж устала листки твои собирать...
Выбрось их, бабушка.
Нет-нет, вот поедем в Москву, они тебе пригодятся. Будешь готовиться в пансион, а там и поступать. Листки свои пересмотришь, припомнишь, чего учил.
Миша отнес альбом к себе в комнату. А на уроках снова писал на листочках. Альбом хорош, очень хорош! Именно таким и должен он быть. Миша мысленно открывал его и клал на стол, где горела свеча, отражающаяся в ночном окне. Весь дом спал, а он сидел, подперев голову рукой и глядя в темное стекло, в свои собственные глаза. Как бы сами собой на чистых листках являлись - строка за строкой - стихотворные строфы... Вечно бы длиться такой ночи! Но альбом лежал в ящике стола нетронутым. И пролежал так осень и зиму.
Шла зима 1827 года.
Как всегда, много было забав и веселья в Тарханах. Барчуки вместе с крестьянскими детьми строили крепости и устраивали снежные побоища, разделившись на две стороны. А во время масленицы на большом пруду устраивали «кула?чки» - то есть кулачный бой стена на стену, начинавшийся после обеда и продолжавшийся до темноты. Крестьяне, господа - все тарханские жители собирались на плотине смотреть это сражение, не обходившееся без крови. Мише такая битва между своими не казалась забавой. Как ни серьезно относился к играм он сам, изрядно мучая своих партнеров, но у него до драки, а уж тем более до крови никогда не доходило.
И вот он смотрит с плотины на всю эту жестокую кутерьму - и недоумение, душевная боль терзают его. Какие полновесные удары! Прямо по лицу! Какие крики, аханье, кряканье, крепкая брань, зверские прибаутки... Сколько сбитых и затоптанных в снегу шапок, порванных полушубков... Сила! Миша сжал кулак. Я тоже, думал он, мог бы так треснуть... так, что только держись! Но со всей силой можно бить только по врагу. И когда садовник Василий Шушеров, не дождавшись окончания боя, с окровавленным лицом, без шапки, взлохмаченный и мрачный, выбрался из свалки и побрел на усадьбу, Миша заплакал, так ему стало жаль его. Он знал, что Василий всегда бьется на кулачки по справедливости и силы ему не занимать. А теперь вот ушел он с обидой на односельчан, с рассеченной губой, с выбитыми зубами. Миша вытер слезы. Один только маленький Аким успел увидеть их, и это его страшно изумило, он никогда не видал Мишу плачущим.
Пойдем отсюда, Аким, - позвал его Миша. - Нечего тут смотреть.
В праздники усадьба Арсеньевой всегда была полна народу. Не только тарханские, но и окрестные - из Подсоты, Дерябихи, Апалихи, Михайловки - крестьяне идут в церковь Марии Египетской, что расположена вблизи барского дома. Собственно, это бабушкина домовая церковь... Когда-то на месте церкви Марии Египетской стоял дом Арсеньевых - в нем умер дед Лермонтова, в нем же угасла от чахотки его мать... Елизавета Алексеевна приказала сломать его и выстроить на этом месте церковь в память дочери-страдалицы. А усадебный дом был построен неподалеку. Но, увы, поселилось и в этом доме страдание, как бы обещая новые беды...
Миша любил эту церковь, напоминающую ему о матери. Он заходил сюда во время службы постоять среди пахнущих дымом и морозом крестьян и крестьянок. Вместе с ними он молился, исповедовался, причащался... Несколько раз мужики просили Мишу быть крестным отцом их детей. Так, в семье Соколовых он крестил младенца Дионисия, а в семье ополченца Отечественной войны 1812 года Степана Ивановича Рыбакова крестниками Лермонтова были трое детей: Петр, Федор и Валериан. Последний был крещен 13 февраля 1827 года. Лермонтов крестил мальчика в семье собственного крепостного Дмитрия Летаренкова. Двоих - у дьякона церкви Марии Египетской Ивана Иевлева. Он делал это с большим воодушевлением. Всех этих ребятишек, своих крестников, он считал родней. Да и у крестьян возникало особенное, теплое чувство к Мише.
Он заходил к товарищам своих игр в избы, крытые соломой и топившиеся по-черному. Их вид, их запах давно привычны ему, стены, покрытые слоем сажи, не удивляют... Два длинных ряда таких домов вдоль замерзшей Милорайки и еще короткая улочка вбок... Снегу намело под самые стрехи.
Миша вспоминает рассказ бабушки о том, как его мать, сама уже слабая и больная, шла в какую-нибудь из этих избушек, едва узнав, что там есть заболевший человек. Дворовый мальчик нес за ней коробку с лекарствами. Над ней было низкое серое небо, а вокруг - зимние поля и леса. Она возвращалась домой и бродила по горницам, кутаясь в шаль и пытаясь согреться. Мише казалось, что он помнит это. Потом она садилась за фортепиано, а Миша забирался к ней на колени и, сжавшись в комок, сидел тихо. Она играла. Музыка была грустная, и у него текли слезы. Эта музыка до сих пор слышится ему над Тарханами - и над усадьбой, и над крестом Марии Египетской... Мелодия уже забылась, но все равно звучит.
Миша берет аккорды на старом фортепиано, прислушивается к улетающим звукам. Потом выводит на скрипке один долгий минорный звук... другой... Он уже умеет играть кое-какие несложные пьесы на том и другом инструментах, но играет редко. Чаще любит просто извлекать звуки и слушать их медленное угасание... Ему кажется, что он уносится вместе с ними. Все реже был слышен его голос в доме и на усадьбе. Все реже он атаманствовал в играх. Он начинал понимать одиночество. Все нужнее оно было ему.
Уже вовсю развернулась весна - парк блестел свежей листвой, гудел шмелями и пчелами, пестрел цветами. Миша полюбил сидеть в беседке у дамбы и думать или читать. Вокруг беседки густо запуталась акация... Сквозь ветви видно отражение облаков у дамбы, в темной воде.
Весной 1827 года он много раз перечитывал в этой беседке «Шильонского узника» Байрона в переводе Жуковского. Это была великая поэма Одиночества и Силы - силы духа, конечно. «Мученик веры и патриотизма» (как сказал в предисловии Жуковский) Бонивар, проведший долгие годы в подземелье замка Шильон на Женевском озере, разбудил в Мише Лермонтове неопределенные, по страстные мечты о каком-то мученичестве, может быть, и в таком вот каменном подземелье, в цепях, о некоем подвиге, который сотрясет мир, но за который он получит больше проклятий, чем славы, и даже казнь, так как мир этот жесток и завистлив.
Все поражало Мишу в этой поэме. И непрерывно текущий рассказ от первого лица, словно исповедь перед кем-то, может быть, перед теми людьми, которые первыми встретили Бонивара на воле... И - железные, кованые стихи с постоянным ударением на конце строки, словно удары молота, заклепывающего или, наоборот, разбивающего цепь узника.
Как мало страдал пленник кавказский по сравнению с женевским! Тот видел горы, любовался Эльбрусом и горными потоками, хоть и в цепях, но бродил по воле, даже был любим, и, наконец, плен его был краток - он бежал... Этот же был накрепко прикован к одной из колонн темницы. К двум другим были прикованы его братья, которые скончались у него на глазах и были похоронены тут же, в земляном полу их тюрьмы. Тюремщики обрекли их на неволю даже и после смерти. Железные окончания строк стучали у Миши в висках. Они словно подталкивали, гнали его куда-то... Так - размеренно и целеустремленно - скачет конь. Поэтому Миша с особенным азартом мчался на лошади по длинным аллеям сада и по сельской дороге... Душа его рвалась к какой-то цели, как ему казалось - уж близкой! Что-то начнется... Будут большие перемены.
Бабушка уже давно готовится к переезду в Москву - надо отдавать Мишу в учение. Она решила поместить его в Московский университетский благородный пансион, где учился ее покойный брат Дмитрий Алексеевич. Миша с учением явно запаздывал. Елизавете Алексеевне все не хотелось выпускать его из теплого гнезда. Но вот двоюродного брата его, Мишу Пожогина-Отрашкевича, сразу после поездки на Кавказ отправили в кадетский корпус. А они одних лет. Конечно, Мишу должны взять уже не в начальные классы, - пожалуй, еще с год ему надо будет позаниматься с учителями, хорошо бы пригласить самих пансионских... В Москве нанять дом. Там много близкой и дальней родни - Столыпины, Арсеньевы, Мещериновы.
А лето придется провести в деревне - у брата покойного супруга, Григория Васильевича Арсеньева, в Васильевском, и - в Кропотове у Юрия Петровича Лермонтова. Это давно договорено, и никуда тут не денешься. Надо Мише и с отцом побыть. Но Елизавета Алексеевна, обрадовав этой вестью внука, решила, что большую часть летних дней они все же постараются провести в Васильевском. Пусть Юрий Петрович туда наведывается, тем более что он там, как давний сосед, совсем свой человек. В Васильевском он познакомился с Марией Михайловной, здесь, именно здесь она, на беду свою, полюбила его...
Миша хотел читать. Есть, верно, что-нибудь в Кропотове... Ну и, конечно, в Москве. Нужно найти, прочитать, переписать стихи Пушкина, Жуковского, Козлова, о которых Мария Акимовна говорит, что это лучшие российские стихотворцы. Она читала на память «Людмилу» Жуковского - та же головокружительная скачка, что и в его переводе поэмы Байрона!
Скоком, лётом по долинам,
По буграм и по равнинам;
Пышет конь, земля дрожит;
Брызжут искры от копыт;
Пыль катится вслед клубами;
Скачут мимо них рядами
Рвы, поля, бугры, кусты;
С громом зыблются мосты.
При этих строках все гудит вокруг и пол грозит провалиться...
Нужно найти «Чернеца» Козлова. Бабушка говорит, что слепой поэт Иван Иванович Козлов - дальняя родня Столыпиным, а значит, и ему, Мише. Его охотно печатают в альманахах, и он славен не меньше Пушкина. У него есть перевод поэмы Байрона «Невеста абидосская». И еще другие поэмы и стихи. Миша расстроен - ну как же ничего этого нет в Тарханах. И никто не привезет...
Приезжал весной в Тарханы на несколько дней Святослав Раевский, бабушкин крестник, сын ее подруги. Он студент, к осени кончает Московский университет. Бабушка взяла с него слово, что если он останется в Москве, то будет жить у нее. Святослав сразу же прознал про любовь Миши Лермонтова к стихам. Уезжая, обещал приготовить многое для чтения. Это было очень кстати.
Святослав и раньше бывал в Тарханах, но только в этот приезд обратил серьезное внимание на Мишу. И был приятно удивлен тем, что вместо мальчика нашел очень серьезного, странного, но любопытного отрока, полного фанатичной любви к поэзии. И при том он не хлипкий мечтатель, а сильный и ловкий паренек - бороться с ним лучше и не берись... Читал он мало, но как читал! «Кавказского пленника» и «Шильонского узника» он не просто прочитал, а вобрал в душу, как-то спаял, слил со всем своим существом. Словом - присвоил себе безраздельно! «Да, - подумал Святослав, - это действительно его собственные поэмы, потому что можно сколько угодно клясться, что другого такого читателя, как Миша Лермонтов, эти поэмы не нашли».
Итак, Миша уезжал из Тархан. Конечно, он не покидал их навсегда и даже намеревался побывать здесь следующим летом, но чувство у него было такое, что он пускается в дальнее плавание, в неизведанные дали. Многого ему было жаль.
Жаль было и Жана Капэ, который еще зимой сильно захворал, долго крепился и пытался «исполнять свой долг», то есть опекать Мишеля и заниматься с ним своими любимыми французскими поэтами Лагарпом и Сент-Анжем. Он послал письмо каким-то своим родственникам в Турень или Овернь, ждал ответа, но его все не было. Весной он вообще слег и лежал в своей комнатке, выставив из-под одеяла орлиный нос, - он был спокоен, но печален. У него была чахотка. Миша пожелал ему выздоровления. Жан Капэ приподнялся, и они обнялись.
«Больше я его не увижу», - подумал вдруг Миша и испугался этой невольной мысли. Он еще раз взглянул на длинное тощее тело, укрытое суконным одеялом, и с отчаянно горьким чувством пожалел этого одинокого человека, погибающего на чужбине. Он представил себя на его месте - это было ужасно... Боевой наполеоновский офицер, железная воля и сила, и вдруг - это серое одеяло, чужой дом на краю света... Но на что и долгая жизнь, если Император уже шесть лет как угас, а на родине заправляют всем убийцы маршала Нея, трусливые Бурбоны. Тарханы для Капэ - тот же остров Святой Елены.
Имя А. П. Шин-Гирея упоминается Лермонтовым в письмах к тётке и бабушке. Своего родственника он посвящал в творческие планы. Иногда он писал под диктовку Лермонтова. До нас дошли «Тамань» и страницы «Княгини Лиговской», частично написанные рукою А. П. Шан-Гирея. После смерти поэта он разбирал его вещи и рукописи.
Аким Павлович Шан-Гирей, родившийся в 1818 году, являлся сыном Павла Петровича Шан-Гирея и Марии Акимовны, рождённой Хастатовой. Мария Акимовна была дочерью Екатерины Алексеевны, родной сестры Елизаветы Алексеевны Арсеньевой. Таким образом, появившийся на свет маленький Аким уже имел по женской линии троюродного брата Михаила Лермонтова. Ниточка, конечно, довольно длинная, но, главное, оказавшаяся крепкой.
Первый узелок завязался летом 1825 года. Бабушка вывезла подлечиться любимого внука Мишеля на Кавказ. Шан-Гирей жили неподалеку, и в Горячеводске мальчики встретились впервые. Там же было старшими решено, что с помощью Елизаветы Алексеевны Шан-Гиреи приобретут именье в Пензенской губернии в трёх верстах от Тархан и переберутся в более спокойные российские края. Ну а пока суд да дело, пока как следует устроятся взрослые в Апалихе, маленького Акима в знак родственной дружбы Арсеньева взяла к себе на воспитание вместе с собственным внуком.
«Таким образом, все мы вместе приехали осенью 1825 года из Пятигорска в Тарханы, и с того времени мне живо помнится смуглый, с черными блестящими глазками Мишель, в зеленой курточке и с клоком белокурых волос надо лбом, резко отличавшихся от прочих, черных как смоль».
В гостеприимном тарханском доме Аким прижился и после того как в 1827 году подросший Мишель отправился с бабушкой в Москву, чтобы продолжить свое образование, стал с нетерпением ждать, когда и его возьмут в первопрестольную. В воспоминания это не попало, но можно предположить, что Мария Акимовна, матушка, нашла возможным кое-что прочитать сыну из письма, полученного в Апалихе из Москвы. Автор его Миша Лермонтов.
Письма в Апалиху продолжали приходить и позже, даже одно из первых своих произведений так и называвшееся «Поэт» прислал «покорный племянник». Правда, младшему Шан-Гирею уже ничего адресовано не было ведь с осени 1828 года он снова жил в доме Арсеньевой теперь уже в Москве.
Аким, годы спустя, попытался запечатлеть и те «первоначальны впечатленья», которые принесла Москва в жизнь любимого товарища. Он смел деликатно извлечь из своей мальчишеской памяти не только сражения с Мишелем в шахматы и в военную игру, но и описать литературные увлечения Лермонтова, их влияние на творчество молодого поэта.
В письмах Лермонтова, посланных бабушке в 1841 году с Кавказа, куда поэт был сослан за дуэль, есть знаки того, что не забывал он про брата Акима и в эту последнюю пору своей жизни. В майском письме читаем: «Скажите Екиму Шан-Гирею, что я ему не советую ехать в Америку, как он располагал, а уж лучше сюда, на Кавказ».
В августе 1859 года, через 18 лет после смерти поэта, А. П. Шан-Гирей прибыл в Апалиху , где прожил до мая 1860 года. Здесь и в Чембаре он написал мемуары о Лермонтове, которые оказались одними из самых значительных и содержательных воспоминаний о Лермонтове.
Аким Павлович Шан-Гирей (1818-1883, Тифлис) - троюродный брат Михаила Юрьевича Лермонтова, автор воспоминаний о поэте (впервые напечатаны в журнале «Русское обозрение», 1890, книга VIII). На правах близкого друга помогал Лермонтову в работе над романом «Княгиня Лиговская»; сохранил многие рукописи поэта, включая список 4-й редакции поэмы «Демон», а также его письма, адресованные Святославу Раевскому, Марии Лопухиной, Александре Верещагиной.
В 1851 году женился на падчерице генерала Верзилина Эмилии Александровне Клингенберг - свидетельнице ссоры между Лермонтовым и офицером Николаем Мартыновым, завершившейся дуэлью.
Биография
Детство
Аким Павлович родился в станице Шелкозаводской в семье штабс-капитана в отставке Павла Петровича Шан-Гирея (1795-1864), служившего под началом генерала Ермолова, и Марии Акимовны Шан-Гирей (до замужества - Хастатовой) (1799-1845), приходившейся племянницей бабушке Лермонтова - Елизавете Алексеевне Арсеньевой. В семье росло четверо детей; Аким Павлович был старшим.
В 1825 году Шан-Гиреи по настоянию Елизаветы Алексеевны перебрались из Пятигорска в Пензенскую губернию. На первых порах они остановились у Арсеньевой в Тарханах, позже приобрели расположенное неподалёку имение Апалиха. Семилетний Аким, взятый бабушкой Лермонтова «на воспитание вместе с Мишелем», жил рядом с будущим поэтом в течение двух лет; у мальчиков была общая детская комната и общие учителя - француз Капэ, рассказывавший о ратных подвигах, и немка Кристина Осиповна. Став старше, Лермонтов начал самостоятельно ездить к родственникам в Апалиху; его увлечённость Кавказом могла зародиться ещё в отроческие годы после рассказов Павла Петровича об этом регионе.
Лермонтова я начинаю хорошо помнить с осени 1825 года. <…> Мне живо помнится смуглый, с чёрными блестящими глазками, Мишель, в зелёной курточке и с клоком белокурых волос, резко отличавшихся от прочих, чёрных, как смоль. <…> Уже тогда он рисовал акварелью и лепил из крашеного воску целые картины. Из воспоминаний А. П. Шан-Гирея.
Молодость. Рядом с Лермонтовым
Начиная с 1828 года Шан-Гирей старался надолго не разлучаться со своим троюродным братом; когда тот переехал в Москву, Аким Павлович перебрался следом. Осенью 1832-го Лермонтов поступил в школу гвардейских подпрапорщиков в Петербурге - через два года в столицу прибыл и Шан-Гирей. Остановившись в доме Арсеньевой, он почти ежедневно навещал друга в юнкерской школе, пронося «контрабандой» пироги и конфеты; порой делал рисунки, рассказывающие о нравах этого заведения (среди сохранившихся - «Юнкера у карцера», «Обед юнкеров»).
Поступив в 1834 году в петербургское артиллерийское училище, Шан-Гирей в выходные и праздничные дни неизменно появлялся в квартире у Елизаветы Алексеевны: друзья играли в шахматы, спорили о книгах; Лермонтов привлекал младшего брата к работе над романом «Княгиня Лиговская». Шан-Гирей был посвящён в сердечные дела товарища: поэт не скрывал от него ни потрясения, вызванного известием о замужестве Варвары Лопухиной, ни интереса к княгине Марии Алексеевне Щербатовой - борьба за её внимание могла стать одной из причин дуэли Лермонтова с сыном французского посла Эрнестом де Барантом. О том, что поэт ездил на Чёрную речку «стреляться», Шан-Гирей, вернувшийся из училища в неурочный час, узнал от него самого: Лермонтов, появившись в доме «мокрым как мышь», буднично рассказал, что сначала на снегу была драка на рапирах, потом секунданты дали дуэлянтам пистолеты; в итоге всё завершилось благополучно для обеих сторон.
У меня не было никакого предчувствия, но очень было тяжело на душе. Пока закладывали лошадей, Лермонтов давал мне различные поручения, <…> но я ничего не слыхал. «Извини, Мишель, я ничего не понял». - «Какой ты ещё дитя, - отвечал он. - Прощай, поцелуй ручки у бабушки». Это были в жизни его последние слова ко мне. В августе мы получили известие о его смерти.
Загрузка...